Он встает, меряет шагами свое небольшое жилище, останавливается у двери, смотрит на комнату, в которой теперь все предметы различимы лишь по их слабым очертаниям, и понимает, что если Элоиза придет завтра (но почему именно в три часа?), они никак не смогут здесь находиться, жить здесь, провести вместе хотя бы одну ночь.

Он крадучись спускается по лестнице, минует дверь столовой, зажигает свечу у стола в холле и возвращается – перепрыгивая через ступеньку – на второй этаж. Остановившись у комнаты Зигетты, ловит себя на том, что начал было прислушиваться под дверью, шепотом сам себя ругает и, открыв дверь, входит в комнату.

Он не был тут с того вечера, когда приходил взглянуть, как выглядят забывшие себя девицы, и обнаружил и девицу, и комнату в полнейшем беспорядке. Сейчас комната более или менее прибрана, в застоявшемся воздухе, правда, немного чувствуется сырость, но это дело поправимое. Он поднимает свечу, осматривает крашеный гардероб, камин, туалетный столик с овальным зеркалом (в котором теперь мерцает огонек его свечи), кровать, достаточно широкую, чтобы там поместились двое. Остался ли тут запах Зигетты? Он не знает, не чувствует. Подходит к окну, еще не закрытому ставнями, открывает его, ощущает, как вечерний воздух обдувает пальцы. Приступ сомнений уже миновал, а вместе с ним и головокружение, и чудесные минуты пронзительной радости. Он голоден. Ужасно голоден. Он спускается вниз к ужину. Моннары уже закончили есть суп, но супница еще на столе. Пришла пора сказать им, мадам и месье, каковы его планы и кто завтра – если знаки немого мальчика будут поняты правильно – поселится у них в доме. Ложкой заливая суп в рот, он пытается найти какой-нибудь изящный и убедительный способ выразить эту мысль, но, не успев заговорить, неожиданно начинает смеяться. Суп тоненьким коричневым ручейком стекает с губ назад в тарелку. Он вытирает рот, откашливается. Просит прощения.

Первые утренние лучи. Он надевает черный кафтан и идет разыскивать Мари, которую в конце концов обнаруживает в кухне. Та стоит, нагнувшись, у кухонного стола и держит в зубах кусочек вареного мяса – чтобы кот подпрыгнул и схватил.

– Мы играем, – объясняет она.

Жан-Батист кивает и спрашивает, не могла бы она собрать все вещи Зигетты, всех ее фарфоровых пастушек, все любительские акварельки, ракушки, раскрашенные наперстки, расписные веера и прочее и перенести из ее комнаты в его, где все это за ненадобностью можно покамест удобно сложить.

– Зачем? – спрашивает Мари.

– Мне она понадобится.

– Ее комната?

– Да.

– Вам?

– Мне. Да. Мне и… еще одному человеку. Женщине.

– Женщине?

– Она будет жить со мной.

– Женщина?

– Да. Женщина. А что в этом удивительного?

– Она ваша жена?

– Мы… договорились. Между собой. Разве мужчины и женщины из предместья Сент-Антуан, живя вместе, непременно состоят в браке?

– Нет.

– Ну, вот и мы тоже.

– Значит, вы хотите, чтобы я прислуживала и вам, – говорит она, – и ей.

– Я буду тебе доплачивать. В полтора раза больше, чем тебе платит месье Моннар.

– Когда она приезжает?

– Думаю, сегодня. Может быть, днем.

– Так вы заплатите мне сегодня?

– Дам кое-что, когда будет готова комната. У тебя найдется время, свободное от других… обязанностей?

Она кивает, улыбается ему лукаво и возбужденно. Во время разговора кот не сводит глаз со рта служанки.

В два часа, наврав Лекёру с три короба о том, что ему якобы надо идти к ювелиру на Рю-Сент-Оноре, дабы попытаться раздобыть дополнительные средства, Жан-Батист возвращается к себе. Зайдя в комнату Зигетты, с облегчением обнаруживает открытый пустой гардероб, туалетный столик, на котором не осталось ни булавки, и голые стены. Умница Мари! Надо будет не скупиться – дать ей столько, чтобы хватило на хорошее новое платье, пусть покажет себя во всей красе, когда приедет домой, если у нее есть дом или место, которое можно назвать домом.

Поменяла ли она постельное белье? Он стаскивает покрывало, рассматривает подушку: нет ли на ней светлых волосков, потом почему-то вдруг заглядывает под кровать, находит там какой-то небольшой изящный предмет. Вытаскивает его и вертит в руках. Фиолетовый атлас. Нечто из фиолетового атласа, зашнурованное фиолетовой ленточкой. Вроде туфли, мягкое, похожее на туфлю… Какая разница, как это называется! Сейчас на это нет времени. Он складывает предмет пополам и сует в карман. Присаживается на край кровати, но тут же вскакивает и идет к окошку, высовывается, смотрит, нахмурившись, на улицу, бормочет себе под нос какую-то поговорку про женщин и пунктуальность, снова возвращается к кровати, потом подходит к зеркалу, рассматривает, оскалившись, свои зубы, вынимает часы, видит, что до назначенного времени надо ждать еще пятнадцать минут, снова садится на кровать, глядит на приставшую к башмакам грязь, кладбищенскую грязь, возможно, перегной того, что когда-то было мужчинами и женщинами, и неожиданно задумывается о гильотеновой Шарлотте, о сохранившейся покойнице с длинными ресницами, торчащими из серых впалых век, похожих на древние монеты. С чего это она вдруг пришла ему на ум? Неужели нельзя забыть о мертвецах хоть на час-другой? Раньше он никогда не думал о покойниках, ну, разве что об отце…

И что это за старая рожа уставилась на него из окна с противоположной стороны улицы? Так, значит, ты решил подглядывать? Очень хорошо. Жан-Батист встает, складывает руки на груди и тоже глядит на человека, насмешливо улыбаясь, пока не начинает подозревать, что перед ним вовсе не лицо, а что-то висящее, может, даже это тусклый отсвет небольшого зеркала, но тут слышит резвую рысь лошадей, ритмичный стук подскакивающих на мостовой колес. У наемных экипажей свой звук, и это точно наемный экипаж. Он бросается к окну, смотрит вниз, видит, как экипаж останавливается у дома, как старый извозчик плавно соскальзывает с козел и подходит к дверце, собираясь ее открыть. Через мгновение он уже видит голову Элоизы, самую макушку.

– Вот так, – говорит он. И его голос в теперешней пустоте комнаты отзывается актерскими нотами – такими же лживыми и странными, как у актеров. Жан-Батист стремглав несется по лестнице, его башмаки грохочут по деревянным ступенькам. Из гостиной выскакивает мадам Моннар и останавливается на лестничной площадке, ломая руки.

– У нас что, пожар? – кричит она пробегающему мимо инженеру. – Месье! Месье!

Их первые совместные часы полны такой болезненной неловкости, что каждый неизбежно приходит к выводу, что они совершили серьезную ошибку. Он слишком много говорит, потом молчит почти полчаса. Она сидит на стуле у туалетного столика, и ей на плечи падает солнечный свет. Его мучает мысль, что вдруг каким-то непонятным образом она может оказаться не такой красивой, какой представлялась ему во время их встреч на улице. На ней белое платье, вышитое красными и розовыми цветами. Идет ли оно ей? У нее на груди, у шеи, небольшая отметинка, пятнышко, которое она попыталась скрыть под слоем пудры. Она заводит разговор о том о сем, так что становится ясно: она его жалеет. Вежливо справляется о работе. Работе! Он не многим лучше похитителя трупов. А ему, выходит, надо спросить о ее работе?

Свет в комнате меркнет, приближаясь к цвету воды в корыте прачки. Неожиданно инженер чувствует ужасную злость. Ему хочется брякнуть что-нибудь гнусное, идиотское о женщинах, о куртизанках и проститутках. Что-нибудь непростительное. Но вместо этого он говорит:

– Нам нужно поесть.

– Здесь?

– Где же еще?

– Вы обычно едите с Моннарами?

– Конечно.

– Может, сегодня нам лучше поужинать в комнате?

– Рано или поздно тебе придется с ними встретиться. Так что давай сейчас.

Внизу в гостиной у камина сидит мадам Моннар. За недели, прошедшие с отъезда Зигетты, она утратила почти всю свою жизнерадостность. Нередко ее глаза наполняются слезами, к носу подносится скомканный платочек, раздаются вздохи, влажный взгляд устремляется вдаль, иногда слышны звуки, напоминающие кошачье мяуканье. Незаметно, чтобы она получала хоть какое-то утешение от своего супруга, да и вообще от кого бы то ни было. Временами создается впечатление, что она не замечает, что происходит вокруг, но на этот раз, при появлении в гостиной Элоизы Годар, в ней – обнадеживающе – просыпается изумление.