– Когда мне следует приступить, милорд?

Но министр вдруг перестает его слышать. Потерял интерес. Он переворачивает страницы и тянется рукой к небольшой рюмке, которую слуга, обойдя стол, вкладывает в его раскрытую ладонь.

Лафосс поднимается с табурета. Из глубин своего одеяния он извлекает листок сложенной и запечатанной бумаги, а потом кошелек. Передает их Жан-Батисту. Тот кланяется Лафоссу, потом отвешивает более глубокий поклон министру, отступает назад, к двери, и, повернувшись, выходит. Того человека, который ждал вместе с ним, уже нет. Был ли он тоже инженером? Тем Жан-Мари Лестенгуа, чье имя назвал министр? А если бы желтоглазый слуга взглянул на того человека первым, не ему ли теперь поручили бы уничтожение кладбища?

Жан-Батист берет свой редингот, висящий на спинке стула. На полу собачий ручеек, истратив первоначальный импульс, впитывается древесиной паркета.

Минуя пару коридоров и крыло здания, Жан-Батист понимает, что движется по кругу. Он проходит мимо окон, таких огромных, что через них можно провести лошадь или даже слона. Спускается по винтовым лестницам, вдоль которых висят гигантские аллегорические гобелены, дрожащие на осенних сквозняках и наверняка искалечившие зрение не одной дюжине мастериц, что идеально ровными стежками выткали на них в мельчайших деталях цветы у подножия Парнаса, полевые французские цветы: маки, васильки, живокость, ромашки…

Дворец похож на игру, но он устал в нее играть. В некоторых коридорах темно, как в сумерки, другие освещены расходящимися ветвями тающих свечей. В этих последних он наталкивается на суетливые группки слуг, однако когда пытается спросить дорогу, его либо не замечают, либо указывают в четырех разных направлениях. Один парень кричит ему вслед: «Идите, куда нос укажет!» Но нос указывает ему лишь то, что дерьмо властей предержащих мало чем отличается от дерьма бедняков.

И везде, в каждом коридоре, двери. Следует ли открыть какую-нибудь из них? Может, именно так и находят выход из Версальского дворца? Хотя двери здесь, как и всё прочее, подвластны законам этикета. В какие-то положено стучаться, а в какие-то легонько скрестись. Кузен Андре объяснил это ему, пока они ехали в Ножан. Кузен Андре, правовед, который, хоть и младше его на три года, уже обладает светской изворотливостью, завидными познаниями в области законов придворной жизни.

Жан-Батист останавливается перед одной из дверей, той, что почему-то кажется ему более внушающей надежду, чем соседние. К тому же не чувствует ли он прохладный ветерок, что тянет из-под нее по ногам? Он проверяет, нет ли на древесине следов от ногтей, и, не найдя таковых, тихонько стучит. Никто не отвечает. Повернув ручку, Жан-Батист заходит. За небольшим круглым столиком сидят двое и играют в карты. У них большие голубые глаза и серебряные кафтаны. Мужчины говорят, что они поляки, что они во дворце уже несколько месяцев и почти позабыли, зачем приехали.

– Вы знаете мадам М.? – спрашивает один.

– Боюсь, что нет.

Поляки вздыхают, и каждый переворачивает карту. В глубине комнаты на шелковой обивке оттоманки две кошки проверяют остроту своих когтей. Жан-Батист с поклоном извиняется за беспокойство. А не угодно ли ему остаться и немного перекинуться в карты? Пикет, как ничто другое, позволяет скоротать время. Жан-Батист признается, что пытается найти выход.

Выход? Они смотрят на него и смеются.

Снова оказавшись в коридоре, он останавливается при виде женщины со взбитыми лиловыми волосами, которую в горизонтальном положении проносят через дверь. Ее голова оборачивается, черные глаза внимательно смотрят на него. У таких дорогу не спрашивают. По винтовой черной лестнице, каменной и узкой, Жан-Батист спускается на этаж ниже. Здесь на скамьях отдыхают солдаты, молоденькие ребята в синей военной форме дремлют, свернувшись, на столах, под столами и на диванчиках – везде, где нашлось место. Дюжина девушек бегут прямо на него, почти ничего не видя перед собой из-за охапок грязного белья в руках. Чтобы не оказаться сбитым с ног, он отступает (без стука и царапанья) в ближайшую дверь и оказывается в просторном помещении – большом, уходящем вдаль зале, где в огромных терракотовых горшках стоят миниатюрные деревца, наверное, целая сотня. Хотя он и северянин, истинный северянин, он уже знает со времен службы у графа С., что это лимоны. Их покрыли соломой и мешковиной в преддверии наступающей зимы. В воздухе витает легкий аромат, нежно-зеленый свет льется сквозь ряды арочных окон. Жан-Батист открывает одно и, взобравшись на бочку с водой, выпрыгивает наружу. Позади, во дворце, бесчисленные часы отбивают еще один час. Он вынимает свои. Это, как и костюм, подарок, только на этот раз от мэтра Перроне – по случаю окончания учебы. На крышке изображено масонское всевидящее око, хотя Жан-Батист не масон и неизвестно, масон ли сам мэтр Перроне. Когда стрелки указывают ровно два, часы начинают слегка вибрировать на ладони. Захлопнув крышку, он кладет их в карман.

Впереди, между подстриженными боскетами, слишком высокими, чтобы можно было взглянуть поверх них, бежит дорожка из светлого гравия. Он идет по ней, ибо больше идти некуда. Проходит мимо фонтана, в его чаше уже нет воды, зато полно палой листвы. Жан-Батист замерз и неожиданно чувствует усталость. Натягивает редингот. Дорожка раздваивается. Теперь куда? Между дорожек стоит небольшая увитая зеленью беседка с полукруглой скамьей, а над скамьей каменный амур, покрытый пятнышками лишайника, целится стрелой в того, кто сядет под ним. Жан-Батист садится. Снимает печать с бумаги, которую дал Лафосс. Там записан адрес дома, где ему надлежит снять жилье. Развязывает кошелек и высыпает на ладонь несколько тяжелых монет. Сто ливров? Или чуть больше. Он рад – чувствует облегчение, – ибо уже несколько месяцев живет на остатки своих скудных сбережений, задолжав матери и кузену Андре. В то же время он понимает, что эта сумма не свидетельствует об особом расположении министра. Ясно, что все просчитано точно. Это плата человеку, которым он теперь стал – подрядчику, государственному наемному работнику, разрушителю кладбищ…

Кладбище! Он все еще не вполне опомнился. Кладбище в центре Парижа! Этот жуткий погост! Бог знает, чего он ожидал по дороге сюда, работу над каким проектом предполагал получить – может, надеялся что-то построить в самом дворце, – но такое даже в страшном сне не приснится! Можно ли было отказаться? Это не приходило ему в голову, такого ответа для него просто не существовало. А что до того, каким образом выкапывание костей соответствует его положению, а также достоинству, присущему выпускнику Королевской школы мостов и дорог, ему придется научиться думать об этом поручении в более… абстрактном смысле. В конце концов, он человек, имеющий идеи и идеалы. Не столь уж невозможно воспринимать такую работу как дело важное и достойное. Осуществляемое для общего блага. То, что одобрили бы и авторы Энциклопедии.

К скамье слетелось около дюжины воробьев, распушивших на холоде свои перышки. Он смотрит, как они, мохнатые, прыгают по камням. В одном из карманов редингота – достаточно поместительном, чтобы отправить туда всех этих воробьев, – осталось немного хлеба, который он ел на завтрак в потемках, сидя верхом. Он кусает хлеб, жует, потом отрывает корочку и крошит ее большим и указательным пальцами. Склевывая крошки, птички словно танцуют у него под ногами.

На Рю-де-ля-Ленжери, на стуле, поставленном справа от окна в гостиной второго этажа, осторожно покусывая нижнюю губку, Эмили Моннар – которую все зовут Зигеттой – наблюдает, как на Рю-Сен-Дени, Рю-о-Фэр и на рынок Ле-Аль опускаются сумерки. Рынок, конечно, уже давно закрылся, съедобные отбросы унесены теми, кто ими обычно питается. То, что осталось, – мусор, состоящий из грязной соломы, рыбьих внутренностей, кроваво-красных перьев, зеленых листочков, срезанных с цветов, которых привозят с юга страны, – унесет ночной ветер или завтра на рассвете рассеют метла и струи воды. Эту картину девушка наблюдает всю жизнь, и она ей никогда не надоедает: рынок и – прямо напротив окна – старая церковь кладбища Невинных и само кладбище, правда, уже несколько лет на кладбище ничего не происходит, лишь пономарь с внучкой иногда проходят к воротам, или, еще реже, появляется старый настоятель в синих очках, про которого, кажется, все просто забыли. Как ей не хватает прошлого! Медленно бредущих процессий, которые разворачивались перед церковными дверями, исполненных скорбью людей, склоненных и прижавшихся плечами друг к другу, погребального звона, качающегося гроба, бормотания молитв и наконец – апофеоза – момента, когда упокоившегося мужчину, женщину или дитя опускают в землю, словно давая ей положенную пищу. А когда все уходили и на кладбище вновь становилось тихо, она была на своем месте, настороже, ее лицо виднелось у окна, будто она чья-то сестра или ангел.