О шахтерах достаточно было сообщить, что благодаря их бдительности и мужеству значительное количество имущества удалось спасти от огня, а после пожара они усердно работали на расчистке территории. Пять недель они ломали то, что все еще упрямо возвышалось среди пепла, отделяли кости – там, где это было возможно, – от перемешанной горелой массы других предметов, их напоминавших… Еще девятнадцать раз вереницы телег отправлялись на каменоломню, прежде чем он, начальник, не объявил, что все оставшееся можно использовать в качестве строительного щебня под новой булыжной мостовой, класть которую будет месье Саньяк: каменщик получил официальный заказ на перестройку всей территории и превращению ее в рынок Невинных…

Ибо именно такое решение было принято и подтверждено специальным указом. Новый рынок на старой, некогда пожиравшей людей кладбищенской земле! Сутолока мелкой торговли, крики шумных теток там, где когда-то звучали лишь колокол настоятеля да удары лопаты пономаря. У Жанны будет свой прилавок. Она сказала, что хотела бы торговать. Цветами – засушенными цветами и травами. Хотя сначала ей предстоит выносить то, что спрятано в большой ровной выпуклости, приподнимающей над землей ее юбки. Гильотен не забыл о своем обещании быть акушером. Он часто навещает ее и рассказывает остроумные и полные нежности истории о том, как течет жизнь в квартире на Рю-Обри-Буше: об умиротворенной девушке, старом могильщике и горняке. Последний раз он поведал им – Жан-Батисту, Элоизе, Арману, Лизе Саже – о колыбельке, которую смастерил Ян Блок. Кроватка с качалкой в форме двух полумесяцев, по словам доктора, сделана изумительно: в изножье вырезана роза, а в изголовье маленькая птичка, похожая на воробья.

Что до остальных собратьев Блока, то недели две назад они ушли, хотя не совсем ясно, куда. Последний разговор Жан-Батиста с лиловоглазым шахтером состоялся в саду за церковью Гроба Господня, где рабочие разбили новый лагерь после пожара. Легкий туман стелился в сумерках над последними летними цветами – георгинами и геранью. Жан-Батист принес горнякам жалованье. Деньги были приняты – шахтер быстро взвесил кошель на ладони, – после чего, несколько смягчив обычный официальный тон, сообщил инженеру, что завтра утром они уходят.

– В Валансьен?

– Нет, не туда.

– Но вы уходите все вместе?

– Да.

– Тогда желаю вам… я вам благодарен. Всем вам.

Кивок.

– Ты Хоорнведер?

– Ламсен.

– Значит, Ламсен.

– Моэмус.

– Моэмус?

Сэк, Тант, Осте, Слаббарт…

На следующее утро сад был уже пуст. Лишь примятая трава говорила о том, что здесь недавно стоял чей-то лагерь. Странное, тревожное чувство, что он с ними никогда больше не увидится – ни здесь, ни где-нибудь еще. Элоиза винит его в том, что он скучает без своих шахтеров, и хотя он смеется – как можно скучать по таким людям! – доля истины в ее словах есть. Он зависел от них, очень зависел. Без присущего им особого сочетания самообладания и бунтарства, кто знает, быть может, церковь кладбища Невинных до сих пор отбрасывала бы свою тень на Рю-Сен-Дени?

А от кого он не зависел? На кого не взвалил часть своей ноши? Даже отчет он не смог бы написать без Элоизы, которая сидела рядом за столом в его бывшей комнате и помогала составлять страницу за страницей. Когда он не мог отыскать в памяти нужное слово, она подсказывала ему, а при необходимости писала на бумаге, чтобы он мог скопировать (грамоте Элоизу научил похотливый церковник, а Жан-Батисту ее вбили розгами братья-ораторианцы). На отчет ушло три дня – сентябрьская жара накатывала в открытое окно, над городом грохотал гром без единой капли дождя. Потом, когда дело было сделано, они принялись собирать вещи. Жан-Батисту хватило часа, чтобы сложить свой сундук. Элоизе с ее книгами и шляпами, булавками, тапочками и лентами потребовалось на час больше, хотя она управилась бы быстрее, если бы на кровати не сидела Мари, вся в слезах, и не надо было утешать ее каждые четверть часа, напоминая, что скоро домой должна вернуться Зигетта.

Инженер не собирается встречаться с Зигеттой Моннар, во всяком случае, намеренно. Конечно, маловероятно, что та захочет его увидеть – что бы они могли сказать друг другу? – но ее ждут только к концу месяца, а в это время они с Элоизой уже будут в Белеме, а потом – в их новой квартире на Рю-дез-Экуфф.

Но что будет после? Кладбище что-то отняло у него – жизненные силы, которые понадобится восстановить, чтобы продолжить существовать дальше. Некоторое время ему надо будет стать чем-то вроде покойника, а еще лучше – вроде тех семян, что так долго, спящие и нетронутые, лежали в земле кладбища. Затем, когда Жан-Батист почувствует, что готов – и когда закончатся припрятанные ливры и золотые луидоры министра, – он мог бы навестить своего старого учителя Перроне и попросить его о каком-нибудь заказе, небольшом, но достойном, который не поставил бы его в зависимость от тех, кого он не уважает и кто не уважает его…

Он смотрит на дверь министерского кабинета. Не странно ли, что все закрытые двери непохожи друг на друга, что они бывают по-своему выразительны точно так же, как человеческие спины? Эта, например, говорит ему, что даже если он просидит тут до скончания века, она ни за что не откроется, разве только он откроет ее сам. Инженер встает, закладывает за ухо выбившуюся прядь, под мышку одной руки сует шляпу, а под мышку второй – отчет, подходит к двери, дважды стучит, прислушивается и берется за холодную изогнутую медную ручку. Комната пуста. Разумеется, пуста. Письменный стол на месте, большой письменный стол, но на нем нет бумаг, нет крошек миндального печенья, за ним нет министра. Был ли кто-то здесь за последние недели? Месяцы? Он аккуратно кладет отчет на середину стола, закрывает дверь, выходит через приемную в коридор, поворачивает, спускается на один пролет лестницы, идет по второму коридору, опять спускается по лестнице и оказывается в начале еще одного широкого и тускло освещенного коридора с дверями по обе стороны и тут вдруг понимает, что следует по тому же маршруту, по которому шел прошлой осенью, что повторил все те же самые ошибки и точно запомнил лишь дорогу, идя по которой тогда заблудился. Вот за этой дверью польские господа играли в карты. Через эту он видел, как несут женщину, словно какой-то удивительный корабль. А здесь черная винтовая лестница с узкими ступеньками, спустившись по которой год назад, он набрел на солдат, прачек и мальчиков в синей форме. Сегодня, если не считать двух спящих на скамье собак, он один.

Он открывает дверь в оранжерею с лимонными деревьями. Деревья тоже унесены в другое место. Стоит несколько терракотовых горшков (таких больших, что в каждом может спрятаться человек), лежит скатанный войлок, вдоль одной из стен на крючках висят в ряд грабли, мотыги и лопаты… Он подходит к окну, тянет вверх влажную раму, забирается на подоконник, потом перелезает на бочку с водой и спрыгивает вниз.

На этот раз за спиной не слышно боя часов – минутная стрелка еще не дошла до двенадцати – но тропинка, появившись под ногами, как и тогда, ведет его к беседке, скамейке и каменному амуру над ней. Инженер садится. Почему бы и нет? День почти теплый, и в ближайшее время он вряд ли будет частым гостем в Версальском дворце. Тень амура падает ему на колени. Он закрывает глаза, вдыхает, ненадолго его охватывает ощущение – достаточно отчетливое, – что этот миг длится вечно. Может, он спит? Маленькие птички прилетают его разбудить. Они прыгают у его ног, но ему нечего им дать. Они подскакивают все ближе и ближе, кажется, вот-вот взлетят к нему на руки, но неожиданно, услышав топот бегущих по тропинке тяжелых сапог, разлетаются в разные стороны. Появляется какой-то человек, приостанавливается у беседки, глядит на Жан-Батиста поверх шарфа, закрывающего нос и рот, произносит несколько заглушенных шарфом нечленораздельных слов и бежит дальше. Через пару секунд появляется другой – он тоже бежит, и тоже с закрытым лицом. Потом третий. На этом нечто вроде кожаного капюшона с острым носом, какие надевали «чумные доктора» во времена эпидемий. После четвертого Жан-Батист поднимается и бежит следом. Это как следовать за пчелами к улью. Всякий раз, когда он подбегает к тому месту, где тропинка разветвляется, и не знает, в какую сторону двигаться дальше, ему достаточно лишь подождать, когда появится очередной бегущий. Минут двадцать он играет в эту игру, продвигается, то останавливаясь, то вновь мчась, по лабиринту высоких боскетов, пока не оказывается перед воротами в кирпичной стене, а потом и на покрытом песком внутреннем дворе за ними. На другой стороне двора он видит большую каменную постройку, какую, наверное, можно было бы использовать для собственных очень дорогих экипажей, а таковых в Версале немало.