— Я секрет жизни хочу знать, ты меня разнутрил. Ты мне про мужицкую судьбу партийную тайну открой.

— Я не гадатель. Судьба мужика с нашей сродни. А посколь кругом нас враги — океан врагов из буржуев, — то приготовляемся мы к социализму и корень собственности вытаскиваем. Ты уже вытащен, но на мельнице не перемолот вот и мелют тебя.

— До каких пор молоть будут?

— Пока мука не появится. Вот американцы приглашены тебя молоть. Золото за это им платят.

— А где золото берут?

Неустроев засмеялся и опять запел: «Мы только знак-комы…»

— Мобилизация внутренних ресурсов, милый мой.

— Не понимаю ни ресурсов, ничего другого. Очень по-ученому, по-газетному говоришь. И притчу твою хорошо помню про Иванушек-дурачков. Помнишь, когда я тебе руку вывихнул и ты глаголил в бараках? Пробую уразуметь до сих пор: темно и загадочно, как у попа в проповеди.

Неустроев захохотал.

— Хорошо, что тебя это тогда тронуло. Значит, ты человек со смекалкой. Вот и смекни: один будет дурачком, а потом через усилия как бы выйдет в люди; другой, — а ведь их, деревенского люду-то, миллионы, — последнее потеряет.

— То-то и есть. Неужто всем спотыкаться?

— В том секрет всей отгадки. Подумай!

И вдруг, хлопнув Ивана по плечу, наставительно сказал:

— Сказка сказкой, а быль былью. Дурачки, они всегда в сказках удачливы.

— К чему ты это тревожишь меня, мудришь, мутишь мой рассудок?

— Учиться, брат, надо. Вот ты сидел подле жены, деньги копил, а пришло время — все прахом. А почему? Плохо знал пути свои и пути чужие. Понял? Надо вникать, надо размышлять, надо линию гнуть свою, — понял, свою! Вот мы часто говорим: «контур», «эскиз», «эволюция», хотя можно было бы хорошо сказать «очертание», «набросок», «развитие». Но нет; будем говорить так, оно для нас понятно, а для вас непонятно, чертовы слова. В самом деле: «индустриализация», «электрификация», «реконструкция»! О, попробуй пойми, мужичок-серячок! В том-то и дело, что понимать-то не надо. Доходить до этого тебе не надо.

— Как так? Разве я малоумен?

— Ежели ты будешь больше попа знать, то сам в состоянии говорить с Богом, и попа тогда не для чего.

— В притчу пустился.

— Как хочешь, друг: может; поймешь, когда пойдешь еще выше по лестнице выдвиженчества.

— Мне о себе мало горя. Я рукомесло узнал. Ты мне скажи: куда весь крестьянский народ денется?

— Кол-лек-ти-ви-за-ция.

— Все сообща и всем поровну?

— Что убогий, что здоровый, что бедный, а богатого даже не принимают в общую жизнь.

— Это как делается?

— При лик-ви-да-ции.

— Эх, — сказал Иван, — мучают меня слова эти непонятные, и покалякать не с кем: кругом все народ, до всего дошедший, и на всякий вопрос ответ в кармане держит. Какая легкость этак жить-то?

— Уберите от него водку, — сказал Неустроев, — он, наверно, буянлив во хмелю.

— Какая легкость так жить-то? А во мне сумление ходуном ходит. Жил я в Москве и видел ласку и привет, и обучен, но сумленья мои хлеще стали расти. Все на одном стоят: вся Россия — одна должна быть рабочая гвардия. Как же это — ни с того ни с сего? Всему миру насупротив?

— А мы всему миру заноза. И всему угнетенному народу опора.

— А как же выходит с этим подозреньем к мужикам, про которое ты говорил, — учить нас, приглядываться к нам? Как же это? Значит, не вся Россия путь ваш держит? Не вся! Вы меня куда сопричисляете?

— К крестьянскому народу, — насмешливо сказал Неустроев.

— А я каменщик. Вы мне доверия не оказываете.

— Покуда нет.

Иван поднял стол и опрокинул его. Стаканы, звеня, полетели под ноги.

— Последнюю посуду перебил, — сказала девица в голубом. — Уймите, Константин!

— Брось, Переходников, блажить. Девочки обижаются. Помни, что ты не в трактире.

— Шаромыжники все вы и пройдохи! — вскричал Иван. — По-человечески не умеете вы говорить, хитрость вас обуяла. Пойду восвояси.

Но тут набросился на него Неустроев, сбил с ног, сказав:

— Второй час ночи, дубина. Куца пойдешь? Пуржит.

Иван упал у порога и захрапел; его перенесли на кровать под полог. Проснулся он под утро и обнаружил йодле себя девицу, которая вчера была в голубом. Вспомнив все вчерашнее, он отвернулся от девицы и притворился спящим. Он думал над тем, кто хуже — Мозгун ли, всегда молчавший, не считавший, как думал Иван, Переходникова способным понимать «политику», или словоохотливый Костька. Все слова последнего держались в памяти. И от этого, и от головной боли тяжело было. Он встал, обул валенки и начал одеваться молча. Девица, высунувшись из-под одеяла и не стыдясь голизны плеч и колеи, сказала деловито:

— Оставь пятерку на столе. Я с тобой время провела — и уж не виновата, что ты сам дубина. А за стаканы товарищами заплачено.

Иван пошарил в карманах, достал две трешницы и сунул ей в руку.

Дело, которое уж очень взволновало Мозгуна и много породило потом нежданных событий, сводилось вот к чему. Знали все, что план соцгорода, воздвигаемого западнее завода-гиганта и в километре от стены его, стал с некоих пор помаленечку да потихонечку претерпевать изменения.

Сперва план социалистического города заказан был американской фирме «Остин и К°», и, помнится, в августе 1929 года инженер Кросби представил тот план. Говорили, что советские инженеры, обсуждавшие его, разводили руками: так чудовищно далеки были творцы проекта от понимания того, что советскому рабочему надобно.

И на самом деле: сама планировка города была сухо квадратна, мрачна. Проект был отвергнут. Жюри конкурса признало самым хорошим проект студентов Московского высшего технического училища, этот проект и приняли. «Автогигант» так охарактеризовал его в пространной статье:

«…Посмотрите на план, лежащий перед вами. Соцгород занимает местность, более возвышенную и вполне пригодную для гигиенической жизни. Красавица река с мировым именем — всего в двух километрах от кварталов, а то место, где теперь ютится деревенька Монастырка, отойдет под парк, который растянется вплоть до берега и закончится пляжем. Парк вместителен, полон жизни, красок, при обилии в нем разных площадок роз и аллей. Поэтому он заполнится стадионом, клубом пионеров, домом культуры и т. п.

Кроме того, в тенистых аллеях парка разместятся питомники, Дом Советов и, возможно, гостиница. Сам же город разбит на отдельные кварталы, по два жилых комбината в каждом, а этот жилой комбинат составляется из целого пятка четырехэтажных корпусов-коммун. Середину каждого этажа в таком доме перерезает коридор, по бокам его расположены кабины: одноместные — по девяти кубометров вместительностью, и двухместные — по пятнадцати. Дома-коммуны связаны меж собою крытыми проходами, разумеется теплыми. Дети каждого комбината размещены в детяслях при нем и в детском саду. Обедают коммунары в столовой при клубе. Тут же при клубе — и читальня, и спортзалы, и библиотека, — словом, весь культурно-хозяйственный сектор; тут же вестибюль с киосками для продажи предметов широкого потребления; тут же всякие подсобные помещения. Внутри комбината — зеленая площадка, она удалена от пыли и шума.

Три квартала, то есть шесть комбинатов, составляют один укрупненный квартал с общим школьным участком, который обслуживает все шесть комбинатов. Зеленая гряда, пролегающая внутри укрупненного этого квартала, соединяет его со школой и дает возможность детям всех коммун посещать учебные заведения, не попадая в улицу. Школьные участки всех укрупненных кварталов расположены так, что образуют одну общую магистраль. Получается, таким образом, внутри рабочего города свой школьный городок. Соединен он с главным парком. Помнить следует: автомобильное движение в соцгороде будет сильно развито. Единение в одном квартале учителей, родителей обеспечивает правильное воспитание детей и постоянный надзор за ними. Это же способствует участию самих родителей в школьной жизни. Укрупненные кварталы составляют целый рабочий городок. Для пятидесяти тысяч жителей уже запроектировано двадцать пять кварталов. Посредь города — площадь, общая для всех. Это административный центр. Тут и кино. А без кино нельзя. В северной части площади — больница и крематорий. Питание в соцгороде обобществлено, конечно через фабрику-кухню, при которой есть сеть столовых, хлебозавод. Предусмотрены, разумеется, для города и баня, механическая прачечная и т. п. Конечно, американцы не могли представить нашего «духа» и признались: «Мы-де не понимаем этого, да никогда бы нам в голову не пришло такое…»