— Только теперь чувствую, как я умаялась, — и села возле нею в снег.

Он придвинулся ближе и положил голову ей на колени. Вокруг не замечали их, да и было это здесь привычно. Переполняясь неразгаданной радостью и исходя потребностью сказать что-то особенное, она промолвила:

— Я вовсе не умею делать поворотов.

Даже не слова, но то, как они произносились, наполняло беседу глубоким смыслом. У них начался разговор о катке, и она с восхищением слушала, ничего не понимая.

— Красивая манера кататься на коньках, — говорил он ей, глядя в глаза и сжимая руки, — не может быть описана и изучена теоретически. Она зависит от природных свойств каждого, точно так же, как и способность вообще красиво ходить, бегать, плавать или даже говорить. Чтобы усвоить красивую манеру катанья, необходимо обращать внимание на положение своей головы, плеч, корпуса, рук и ног. Я сейчас продемонстрирую.

Он вышел на лед, красиво распрямись, сказал:

— Голову надо держать прямо и поднятой. Теперь гляди: плечи должны быть поданы назад и свободно опущены, но спина выпрямлена. Вот так. Не следует взмахивать руками (он начал вдруг кружиться на льду), чтобы не терять баланса. Не следует держать их и совсем неподвижно. Лекция моя кончается. Два слова о шагах. Они должны быть равномерны как с правой, так и с левой стороны. Все. Теперь гляди!..

Он побежал враскатку, размашистым ходом, не изменяясь на поворотах. Ритмичные взмахи, от начала до конца с одинаковой силой, свидетельствовали о накопленной выдержке.

«Как он ходит! Зачем я так гляжу на него? Что же это такое? — думала она, следя за ним восторженными тазами и прислушиваясь к учащенному дыханию своего сердца. — Надо идти. Уйти с катка сейчас же», — неслось в голове.

И когда он, обежав круг, подхватил ее на ходу и повел за собою, он услышал виноватое:

— Мне необходимо уйти.

— Совсем? — спросил он вдруг сухо.

— Да, — ответила она, — совсем, меня ждут.

— В таком случае… — сказал он, демонстративно отпуская ее руку.

— Нет, нет! — воскликнула она пугливо. — Не сейчас, минут через пять, может быть, через десять.

Он продолжал, отвернувшись, катиться с нею рядом.

— Вы издеваетесь надо мной, — вырвалось у ней, — я это давно заметила.

— Удивительная логика, — возразил он сухо. — Сама прогоняет меня: «необходимо уйти» и так далее, я же, представьте, над нею издеваюсь.

— Но тебе, видимо, это безразлично, ухожу я или нет.

— Как сказать!

— Так почему же ты безразличен? — капризно-досадливо, удивляясь своему тону, произнесла она. — Не отговариваешь меня, не удерживаешь. Недостойна я или изменились вы ко мне?

— Изменился, — ответил он по-прежнему холодно.

Они ехали порознь, молча. Когда Сиротина спотыкалась, Неустроев услужливо подхватывал ее за локоть и вновь отпускал.

— Почему? — вдруг зашептала Сиротина. — Почему изменился?

— Опасаюсь завистливых людей, врагов, которые используют даже этот факт хорошего нашего отношения друг к другу для дискредитации меня как работника и комсомольца, — внушительно и раздельно произнес он.

Она вспыхнула и наклонила голову.

— Изменился. Да! Потому что на товарища Неустроева уже организован поход со стороны неких людей, которые питают к вам нежные, видите ли, чувства (он произнес конец фразы с брезгливостью), боясь за судьбу своего идеала, ходят в райкомы, ябедничают, поливают грязью соперников.

Они достигли выхода с катка, отсюда шла дорожка к теплушке. Неустроев, намереваясь погреться, повернул туда, а вслед за ним последовала и она.

— Изменился, — повторил он вновь громче, злее. — Изменился оттого, что почитаю чувство свое к девушке священным, не рассматривая его как плацдарм для своей карьеры, не лезу к девушке, если вижу, что она сама не знает, что ей надо и с кем идти (он посмотрел на нее сбоку пытливо), не навязываюсь. И если есть люди, для которых это чувство девушки — служебная деталь, то я на хочу идти с ними. Не хочу. Я скорей скажу сердцу: смирись!

Перед дверью в теплушку, в полутемном коридорчике, он намеренно отвернулся от нее, медлительно ища ручку двери. Искал что-то уж очень долго и не мог найти. А когда нашел и потянул ее, почувствовал, что двери не дает открыться Сиротина, И Неустроев понял, что пришло то, чему надлежало быть. Экзамен был выдержан блестяще. Она прошептала покорно, нежно:

— Не уходи, не уходи. Я такая несчастная!

Два десятка дней оставалось до пуска завода, и монтаж механосборочного затянули, выходит, дальше намеченных сроков. Еще не все станки были установлены, некоторые стояли на платформах, ожидая рабочих. Не везде еще произвели электро-наладку, да и сама бетонировка полов, остекление цеха, подземные работы в нем и отепление только что были закончены. Сперва монтаж никак не хотели производить параллельно этим работам. Потом же, когда сроки угрожающе укорачивались, инженеры спохватились, а монтажники заявили в один голос, что надо оставить мысль, будто монтаж может производиться только во вполне законченном здании. И вот Гришкина бригада повела наступление на строителей, диктуя им план работ и буквально отвоевывая у них отдельные монтажные участки. Механосборочный по огромности своей заселялся медленнее прочих, поэтому монтажники и наладчики, подогреваемые Мозгуном, дали согласие работать до пуска завода и ночами.

Отпустив бригаду, уставший Мозгун путешествовал по цехам корпуса. Нетерпение росло: вот-вот она должна явиться. Он был уверен в исходе «личного» дела. Сиротина, которая обмозговала, конечно, все, не дала бы зря согласия «забежать к нему». Чтобы заглушить охватившее его волнение, он стал пристально рассматривать корпус. Во время работы он не умел замечать того, что сразу бросалось в глаза со стороны. Привыкший еще в детстве к мраку и грязи деревянных цехов с крохотными оконцами, Мозгун за многомесячную работу здесь не мог до сих пор избыть в себе восхищения перед обилием света в механосборочном корпусе. Да и в самом деле, по естественному освещению и оборудованию механосборочный был совершенное всех заводов мировой автопромышленности. Мозгун знал, таких нет у Форда. Мозгун прошел еще лишний раз вдоль бесчисленных цехов, размещенных в одном корпусе. Во многих местах станки уже стояли строгими шеренгами, и редкому из них не сумел бы он дать характеристику.

На исходе десятого часа, отрезвясь, он с замиранием сердца затянул в конторку. Никого там не было. Ему стало не по себе. «Боится — увидят, — подумал он. — Вот уйдут из цеха запоздавшие. Однако бояться огласки — что-то непохоже это на Сиротину». Мысль эту он отогнал и отправился в цех моторов. Там колоссальный барабанного типа «найльс» собрал вокруг себя с утра целую бригаду. Рабочие не хотели уходить, не закончив сборки. Они провели уже тридцать труб маслопроводов от центрального приемника к масленкам. Мозгун стоял тут около часа, а когда рабочие ушли, шорохи вовсе стихли в корпусе и осталась только охрана, прошел в конторку, посидел там. Время шло по-черепашьи.

Близ полуночи он вышел из цеха. Площадка завода была пустынна. Он выбежал по тропе на центральное шоссе. Прошли рабочие, промелькнул автомобиль. Он стал в сторонке и глядел вдаль. Никто не показывался. Первый раз в жизни прихлынула к его сердцу такая обида. Чувство унижения и досады породило прочное решение.

«Пусть что будет. Кончено, — сказал он себе. — Все — ерунда, все пройдет, “как с белых яблонь дым”. Пойду домой, два десятка дней проработаю в цехе и с пуском завода уеду к Саньке».

Он направился в соцгород. И не утерпел, обернулся однажды назад. К заводу вслед за ним подвигалась знакомая фигура.

Заячий воротничок угадывал он и малахайчик. Он спрятался за газетный киоск и потом вдруг бросился к фигуре, показавшейся из-за киоска. Сердце наполнилось безотчетной радостью.

— Эй, удалец, — ответил знакомый голос, — не хватай за руки, к горлу не лезь: денег нету.