Он бросился на песок, увязая в нем, сбрасывая с плеч спецовку, и сунул ее навстречу струе под стену. Рабочие, один за другим, посбрасывали спецовки, и Мозгун отправил их таким же порядком. На момент вода смирилась, но потом еще с большим шумом вытолкнула спецовки. Ударники отскочили на стропила.

С площадки махал рукою Кросби, а переводчик кричал:

— Мешки нужны, и только мешки. Он жалуется, что в стране, где строят заводы, нет мешков, чтобы их наполнить песком и загородить течь.

Иван увидел потом — как-то разом завертелись вихрем люди. Когда тронулась бригада к бараку, слова Мозгуна отдались у него в ушах.

— Тридцать тюфяков эти мешки заменят.

Ударники, вытряхнув из матрасов целый стог мочала и соломы, вернулись к водозабору. Иван сделал то же, но солому пахучую вывалил отдельно от всех. Когда он пришел на берег, то в тюфяки уже накладывали песок и спускали их вниз. Он услышал гул одобрения. Как-то так получилось, что он уверился — и без него обойдутся. Он отъединился от прочих на момент. И вот, когда он стоял у стропила, чья-то рука отдернула его за спецовку и ухватилась за карман. Иван обернулся и увидел Неустроева. С искаженным лицом выдирал он у Ивана матрас, скомканный в узелок.

— Шкурник, мякинное твое брюхо! — прошипел Неустроев.

Никого больше не было рядом. Иван толкнул его в грудь.

Увидел, как Неустроев, вскинув руки, полетел на лед, ударился плашмя о льдину. Она зазвенела, точно жестяная посуда. Иван в испуге бросился к оголовку, слыша позади крик и стоны.

«Узнали? Увидели?» — пронеслось тоскливо в голове.

И вот он безучастно смотрел, как бетонщики ровняли дно оголовка. Торжествовала тишина, и в ней слышны были облегченные вздохи людей. А у него голова шла кругом.

«Неужели прикончил наглухо?»

Когда вовсе рассвело, Иван, выйдя на лед, увидел, как молча понесли Константина Неустроева товарищи к палатке. Рука его плетью висела в воздухе. Изо рта текла струйка крови.

Ивана разобрал страх. Завтракать он не пошел; но, когда настало время работы, дерзко явился на лёд. В самый разгар дела, засунув руки в карманы, прошел он мимо работающих. Но никто не сказал ему забористого слова, и стало отгого очень скучно.

«Накостыляю тому, кто подвернется, и утеку», — промелькнуло в голове.

Он все больше внутренне горячился, припоминая, каким лучшим работником был на деревне. Воза навивал всем на диво, как стаканы. Широченные клал в поле валы скошенной ржи и гречихи, всех раньше обмолачивался, за то и был ему почет. Ведь он угадывал добротность хлебов по январским метелям, по весеннему половодью, безопрометчиво определяя густоту пойм. Он знал, каковы будут корма летом. «Голова! — говорили про него на деревне. — Весь в батьку, чертов сын, чуется сразу переходниковская порода».

Иван петушисто подошел к Мозгуну и сказал:

— Заваливать реку песком — все равно что толочь воду в ступе. Глупость одна.

— Э, братец ты мой, павших в честном бою не судят.

Когда сели обедать, Иван норовил показать, что вот он вровень со всеми ест, хоть и не заслужил обеда. И все прислушивался, не заденет ли кто его, но никто не задел, и стало от этого еще горше.

Налитый безотчетной тревогой, он дальними тропами обошел завод кругом. Когда зажглась на небе первая звезда и потемнели скелеты железных конструкций, пробрался к Монастырке задами. Подле сада его пролегали рельсы, а дом стоял оголенный со всех сторон. С бьющимся сердцем Иван подошел к двери и постучал. Неужели опять старая жизнь с женой в своей хате? Другое не приходило в голову. Лениво проскрипела дверь, закашлялся кто-то и спросил, не открывая сеней:

— Ну, кому что надо?

Голос был мужской, сердитый.

— Анфиса Переходникова разве не тут проживает? — произнес Иван, замирая от предчувствия.

— Дом здесь казенный, — ответил тот же голос из-за двери. — И казенные люди в нем живут.

Дверь шумно захлопнулась при этом… Иван вышел на проулок, потом заглянул в окно своего дома, увидел на стене плакат с изображением автомобиля, на лавке лежали ватерпас и рулетка.

Он отошел от избы. Шорохи в деревне были чужие. Где-то урчал трактор, пахло перегорелым бензином, посреди деревни стоял столб со щитом, на нем плакаты. Над домами возвышались, видимо недавно поставленные, телеграфные столбы.

Заявился он в барак готовым к поединку, обернулся спиной к Неустроеву и сказал всем:

— Али судить-рядить собрались, верховоды?

— А почему бы не так? — ответил Неустроев миролюбиво.

Иван обернулся к нему и увидел бледное улыбающееся лицо. Руку Неустроев держал на перевязи.

— Все мы люди, исключая подлецов, — сказал веселый Вандервельде, — кончайте кутерьму скорее!

— Полюбовно, полюбовно! — закричали из углов.

Неустроев подходил к Ивану походкой виноватого.

И злоба у Ивана смякла. Мозгун издали следил за обоими. Видя неподатливость Ивана, Неустроев остановился, поглядел на Мозгуна, перемигнулся с ним и сказал Ивану:

— Все мы здесь одной матери сыны. Лишаться такого маштака, как ты, — тяжкая потеря для бригады. Давай мириться. Но в этом ли вопрос? (Он поднял на воздух свою перевязанную руку.) Ты думал, мы хотим тебя засудить? Судить о людях весьма трудно, на то требуется немало ума, познанья и опытности. Но судить людей и вещи — совсем другое дело, сущая безделица. (Мозгун кивнул ему головою, ребята поддакнули.) Сущая ерунда. Стоит только сесть и судить. Такой ли суд нам нужен?

Лицо его разрумянилось, а глаза возбужденно сверкали. Ребята теснее сгрудились и примолкли. Говорящий как-то незаметно для самого себя поворачивал голову в сторону Мозгуна, хотя говорил для всех.

— Казенный ли суд нас прельщает? Тысячу раз нет! У крестьянина, говорил Ильич, есть рассудок и предрассудок. От последнего надо его освободить.

При слове «крестьянин» Иван обернулся, привстал и возразил так, что все вздрогнули:

— Не ври, карандаш, Ленин за крестьянский класс порой стоял.

Иван рухнулся на кровать, а Неустроев подхватил:

— Истинная твоя правда. Поэтому он со всей силой старался его выправлять.

— Отчего это все только нас выправлять? Крестьяне, что же, хуже других?

— Смотря какой крестьянин. Мы тебя не сопричисляем к тем, которые умеют болтать и от случая к случаю «краснеют», «бледнеют», когда надо — «желтеют», сегодня идут с «белыми», завтра — с «красными», послезавтра — с чистыми, на следующий день — с грязными. Ты свой, наш, ведешь борьбу с врагами нашими… Да будет проклята ваша чересполосица во веки веков, аминь. Помнишь сказку: Иванушке-дурачку поручили купить иголку, а он, с базара идя, ткнул ее в воз с соломой. Родитель разъяснил ему — воткнуть надо было в рубаху. Иванушка купил потом серп и воткнул его в рубаху. Он тысячу раз ошибался, нащупывал опыт и вот оказался под конец всех хитрее, поумнел. Привыкшему к своей лошади, к бороне приходится все делать невпопад. Таков ты. Но поумнеешь, как всякий Иванушка. А роль отца заменит тебе рабочий коллектив. Давай же руку в знак согласия и дружбы.

Неустроев подал ему руку. Иван пожал ее, а ребята захлопали в ладоши.

— Костька — он дипломатчик, — сказал Вандервельде, — его следует трясануть.

Стали качать Неустроева вместе с кроватью. А Иван полез под одеяло, раздумывая о жене и о людях, которым язык заменяет сноровку рук.

Когда электричество погасили и нещадный храп раздался в разных углах, Мозгун все сидел подле печки и подбрасывал в огонь щепу. Отсветы падали на мокрые окна и сырые стены барака, на исшарканный, грязный пол, на сидящую фигуру Костьки, Мозгун думал. О чем? Неустроев слез с кровати, молча подошел прикуривать.

— Меня эти слова про дурачков очень смутили, — сказал Мозгун.

— Жизнь всему учит, — ответил Неустроев шепотом. — Может быть, придет время, и узнаешь, чему она научила меня. Мы мужаем теперь не по дням, а по часам. Прошел я воды и медные трубы, разве только черту в зубы не попадал.