Но тут вот получилось то непредвиденное, что давно обозначено словами: «расейское авось-небось да как-нибудь». Когда заготовили проект, так осталась малая малость, как выражаются специалисты, — конструктивная разработка его. Надо было уяснить разброску комнат в зданиях, всяких лестниц и общую архитектонику костяка самого корпуса. Это находилось в полной зависимости от самой идеи города. «Нельзя делать, — так говорили проектировщики-новаторы, — на улице социализм, а в доме индивидуальное жилье». Конечно, и конструктивную разработку поручили им яге. Но как-то получилось, что они не смогли справиться с этим в срок, установленный ВАТО. В этой суматохе и предложил свои услуги все тот же американец. Он прельстил ВАТО дешевизной отделки и удобствами. Он спланировал индивидуальные квартиры в зданиях, а дома-коммуны выделил «для пробы».
И вот как только несколько таких коммун выросло в городе и рабочие разгадали, что это за штука, раздались голоса осуждения. Кабины не нравились им; притом же рабочие не верили в скорую реализацию общего стола и детского воспитания при домах. Больше таких домов-коммун строить не стали. Глухо говорили тут о жилищном кризисе, о том, что не до изысканных и показательных корпусов теперь, когда рабочие в бараках живут, ладны будут и квартирки. Вот тут и вступилась молодежь.
Неустроев с группой единомышленников, не согласовав этого с Мозгуном, выступил на страницах «Автогиганта» со статьей:
<b>ПЕРЕСТАНЬТЕ СТРОИТЬ СПЛОШНЫЕ КВАРТИРНЫЕ ОСОБНЯЧКИ</b>
«Жгучие вопросы! Неотложные задачи! Исторические решения! Дома-коммуны или индивидуальные квартирки? Здоровое общественное социалистическое питание или дряблый домашний уютец? Женщина — верный товарищ или женщина-кухарка? Короче говоря: новый быт или буржуазное болотце? В тиши бюрократических кабинетов, за ширмами дельцов и двурушников, вдали от рабочего ока соцпроект перекраивается на все лады, глухо, по жестоко борются две антагонистические системы: быт социалистический, пролетарское новаторство и хвостистские идеи. Почему это в индустриальном центре, под носом у крайкома может иметь место такая борьба? Да, она возможна! Она неизбежна. Да, неизбежна, как неизбежна классовая борьба в период социалистического наступления по всему фронту. Мы, бойцы из бригады штурмовиков, поднимаем голос для того, чтобы собрать все силы в стане поборников за новый быт и обеспечить торжество социалистического начала. Город-гигант, город-борец, город-новатор строится на полсотни тысяч жителей. Город одного из важнейших заводов не только СССР, но и всего мира еще младенец. Он беспомощен. Пока он рождается в чертежах и лесах. Все на подмогу ему, в ком не угасла пролетарская жизнь. Сейчас, товарищи, пустяковые изменения в чертежах могут сделать город безнадежно больным. Услышан ли будет наш призыв? Мы убеждены в этом! Против царства кухонь, против хвостистов, хватающихся за фалды старого быта, против примуса и керосинки, объединяйтесь все, кому дорог социализм и в ком бьется пролетарское сердце!!!»
(Подписи.)
Газетный этот номер заполнен был мнениями рабочих, и, надо сказать, явственно одержала верх «неустроевская» постановка вопроса. Другие выступали уж больно робко, уж слишком неопределенно, уж очень осмотрительно. А специалисты — те просто молчали. Управление завода отделывалось вопросами: как лучше, что думает масса? В то же время на неустроевскую статью ответ последовал. Группа производственников писала: прежде-де, чем идти в дом-коммуну, надо приучиться жить по-хорошему, «а наверно, — говорилось дальше не без заднего умысла, — автор пламенных предложений до сих пор сам вне производственно-бытовой коммуны, хотя таковые есть на заводе. И ежели поскребешь ретивого сочинителя, то под красной маской найдешь индивида, а глотка молодая, известно, но купленная».
Передавали потом — эти слова очень задели Неустроева. И тогда он наметил обсуждение перехода бригады на коммунальные формы жизни. Приблизительно так говорил он своим приятелям:
— Эта самокритика стариков производственников меня прямо пленяет. В самом деле, ежели мы — застрельщики новизны, давайте, назвавшись груздем, лезть в кузов. Не так ли? Давайте устраивать производственно-бытовую коммуну, и вся недолга. Деньги вместе, труд поровну, питание одинаковое. Все мы одной матки детки — пролетарской революции. Иначе поднимут нас на смех. Не так ли? Тем более, заметьте, крестьянское влияние в нашей бригаде ведь очень сказывается. Поднимемся как один против пробуждающегося мещанства.
Дело происходило в бараке, вскоре после ужина. Ударники лежали на кроватях как попало, другие на корточках прикорнули около печки. За фанерными стенами свирепел мороз, шли вдоль реки вьюги, злясь, проносились и над крышами бараков. Никто ему не поперечил. Наоборот, раздалось даканье:
— Давно бы надо заворотить такое. Рублем меньше, рублем больше в кармане, хвать те за ногу.
И прений не получилось. Только Мозгун, согласившись с желаньем бригады, как-то недовольно сказал:
— В наше время, товарищи, громят мещанство на все лады и очень старательно зачастую сами мещане. Это надо знать, ой, знать! Говорю это так, между прочим, чтобы просто знали. Самое понятие мещанина меняется от сегодня на завтра, в зависимости от очередной газетной кампании или личного настроения истолкователя. Сейчас мещанин прет густо, как вобла в весенний ход. Это — агитатор, который взывает к борьбе за индустриализацию страны и чувствует при этом себя «неловко». Это — раздатчик медалей «идеологической выдержанности», наживающий политический капитал на грехах ближнего, борющийся с бюрократизмом бюрократ, наконец, сам мещанин в роли судьи мещанства.
— Сдаешь, Гришка! — сказал Вандервельде. — Признайся: малость поопасился.
Мозгуну было неприятно, что коммуна возникает напоказ. Чувствовал тут фальшь, но все же не хотел взвинчивать бригаду и выказывать свое недовольство. В совет коммуны ввели Неустроева. Он норовил вести дело так, что Мозгуну надо было его постоянно одергивать. Гриша считал это неудобным для такого, как он, руководителя бригады и полагал, что вырастают неустроевские претензии из политической неспелости. Поэтому терпеливо того уговаривал. Теперь забот вообще прибавилось. Все легло на плечи совета коммуны. Разом объявилось, что нет обуви, пальто. Ребята в коммуне стали требовательнее. Хитря, Мозгун накладывал хозяйственные обязанности на плечи Неустроева, чтобы его «отрезвить». Но тот доволен был этим. Он грозился в снабженческих отделах, выставляя производственные показатели работ бригады, а когда и это не помогало, вдруг менял позицию и требовательным товарищам говорил: «Социалистическое строительство — это наше евангелие… Думать о личном сейчас некогда… Сверхурочные работы — это не подвиг, не честь, а это — наша обязанность». И даже в этом его слушались, хотя Мозгун и думал всегда: «Он слишком долго хочет держать натянутой тетиву лука». Когда газеты принесли весть о том, как европейские министры отыскали у нас принудительный труд, Неустроев тотчас же изъявил с некоторыми желание впредь работать без выходных. Опять Мозгун возражал при всей бригаде. И это было больше чем необычно. Так началась невысказанная размолвка в совете коммуны.
Весною проводилась подписка на внутренний заводской заем. Неустроев изъявил желание подписаться на двухмесячный оклад. Ударники не возражали и стали подписываться тоже, молчаливо. Это опять тревожило Гришу. На Фоминой неделе убежали из коммуны двое. Они оказались рыбаками с Волги. Неустроев вымолвил: «Отсев плевела начался, коммуна крепчает». Но тут совершилось одно событие, неожиданное.
Однажды ночью, в мае, Скороходыч и Вандервельде привели из Кунавина ребят в женский барак, к коммунаркам. Сами они были изрядно навеселе, да и ребята чужие — тоже. Стали те и другие — сперва в шутку, а потом и всерьез — обыскивать коммунарок, под предлогом выяснения, «не припрятали ли чего для себя лично». У одной из девушек было найдено серебряное кольцо, завернутое в тряпку и спрятанное под лиф. Пока Сиротина ходила в барак шестьдесят девятый, чтобы доложить совету об этом набеге, приятели Вандервельде успели сделать все, что хотели.
