Но он должен быть осторожным, чтобы снова не попасть в какую-нибудь переделку.
Так, должно быть, будет все время, пока он не доберется до места. В большом городе найдет своих добрых друзей, и те помогут ему, как и он им когда-то помогал. Но столько времени уже прошло, как он их видел, и ничего о них не знал! И кто может поручиться, что с ними все благополучно, если ни один человек не знает, на каком он свете находится, что с ним может случиться через день, через час. Вокруг царят война, произвол, беззаконие.
Он медленно шагал чистым невспаханным полем. Не заметил, как и день прошел. Скрылось за облаками солнце, наступили сумерки.
Неподалеку словно из-под земли выросла деревня. Он это увидел сразу, когда взбежал на крутой косогор. Там, где проселочная дорога сворачивает к крайним избам, мерно покачивался под ветерком журавель. Придорожная криница. Не помешает испить студеной воды, утолить жажду.
Подойдя ближе, путник увидел на разбитой снарядом старой груше напечатанный на машинке грозный приказ. В конце знакомые слова: «Тодт… Капут… Смерть…»
Это совершенно новое сочинение немецких властей: всем гражданам строго запрещено пускать на постой прохожих штатских или военных без разрешения на то коменданта или бургомистра. За невыполнение — смерть, тодт, капут…
А дальше привычное, знакомое: всех военнослужащих рейха, идущих в одиночку или небольшими разрозненными группками, а не со своими частями, должно считать злостными дезертирами; их надлежит задерживать и отправлять в комендатуру… За невыполнение — смерть… капут… тодт…
Он понял, что войти в дом хотя бы на минутку и попросить хлеба — опасно… А ему так необходимо было после пережитого забраться куда-нибудь на сеновал, поесть немного и отоспаться.
Вытянув из глубокого колодца ржавое ведро, он жадно прильнул к воде. Затем присел на большом камне поразмыслить о своем невеселом положении.
А ночь надвигалась. Поблизости не видно ни живой души, только внизу, где извивалась асфальтированная лента шоссе, проносились отдельные машины.
Пора двигаться дальше. Он поднялся с места (после холодной воды почувствовал, как сосет под ложечкой от голода) и пошел к проселку. Но вдруг услышал звон ведер и тяжелые, неторопливые шаги. Из крайней избы вышел длинный худой старик с обнаженной головой, в фуфайке, с коромыслом на узких плечах. Приблизившись к кринице, он зло посмотрел на Лазутина и тут же опустил печальные глаза.
Хрипло прокашлялся, делая вид, что не видит чужака. Наполнил ведра и уже хотел было отправиться назад. Но поймал на себе пристальный взгляд. Кто его знает, чего он смотрит. От нечего делать может еще пустить в него пулю. Эти озлобленные гады ни перед богом, ни перед чертом теперь не в ответе. Мерзкий оккупант, ему убить человека проще, чем выкурить папироску.
Не знал старик, что солдат, стоявший перед ним, был еще более беззащитен.
— Здравствуйте, папаша! — слегка усмехаясь, сказал Петр Лазутин. Тот что-то буркнул в ответ: где же это видано, чтобы немец первым приветствовал нынче русского мужика, которого считает хуже скотины? И Петру горестно стало на душе, что его приняли за гитлеровца.
Он подошел, хотел было взять на плечо коромысло.
— Дайте, батя, я вам помогу.
Седые редкие брови старика взметнулись вверх. Он уставил на незнакомца свои чуть выцветшие темные глаза и махнул рукой.
— Не надо… Вы нам уже и так помогли… — сказал тихонько в усы. И, пристальней присматриваясь к Петру, добавил: — Да и не разберешь нынче, кто есть кто… Все перемешалось…
— А что же, дед, перемешалось? — усмехнулся Петр.
— Ну вот, гутаришь по-нашему, по-русски, будто наш. А сам в чужой шинели… На что это похоже? То ли немец, то ли русский — право, не поймешь!
Путник вздохнул, не сводя глаз с этого озабоченного старика, который ему немного напомнил покойного отца.
— Долго говорить, дед. Кто я, спрашиваешь? Ну, человек…
— Человек? — снова взглянул тот на его шинель, тяжко вздохнув. — Опять же, не поймешь, кто человек, а кто дьявол… Все считают себя людьми. И что из этого, когда по нынешним временам человек человеку волк? Встретить теперь настоящего человека так же трудно, как вскарабкаться на небо. Кажись, жемчуг найти в поле и то легче, чем хорошего человека!
— Это, пожалуй, так, — согласился Петр Лазутин. — Но скоро это кончится…
Услыхав такие слова, старик несколько оживился. Ему это понравилось, он стал немного разговорчивее и смелее, хоть все еще был очень осторожен. Мрачное выражение с обросшего седой щетиной лица как рукой сняло. Дед прижался к краю колодца, чиркнул кресалом, раздул искру и сунул ее в прокуренную старую люльку, которую достал из кармана.
— Да, трудно по нынешним временам встретить хорошего человека… Все перемешалось. Иные продались, готовы ползать на брюхе перед чужаками… Напялили на рукава белые повязки, и ихняя сверху: бражничают, гуляют! Взяли винтовки, пошли немцу служить. За миску похлебки отца родного готовы убить… Другие же…
Он вдруг осекся и спросил:
— А ты же кто будешь? Немец не немец. Русский не русский…
— Я Петр Лазутин… Человек… — повторил путник.
— А как же это понимать? — покосился он на его шинель.
Тот горестно усмехнулся, махнул рукой:
— Не время теперь рассказывать, дед… Но можете меня не бояться. Я не из тех, кто с белыми повязками…
— А чего мне бояться? Мне и смерть не страшна. Был я уже за это страшное время и на этом и на том свете… Да чем такая жизнь, лучше уже в могиле… И жинку мою убили, супостаты. Корову забирали, а она им поперек стала. Пристрелили… И от сыновей с фронта ни слуху ни духу… Один остался как перст. Зачем же мне жить-то?
— Да, дед! То, что жену убили, это неизбывное горе. А сыновья твои скоро вернутся… Верь моему слову!
— А откуда ты это взял? Ты что, знаешь их, что ли? — Старик впился в него взглядом.
— Может, и знаю… Колесо, дед, крутится обратно… А коль так, значит, все будет хорошо… Дела-то на фронте пошли краше. Были немцы на Волге, а теперь до Днепра раком поползли… Докатятся скоро и до Берлина…
Старик уставился на него долгим, пытливым взглядом, улыбнулся впервые за все время и покачал головой…
— Да, сынок, — осмелел он, проникшись к этому парню, доверием, — это правда, что колесо крутится в обратную сторону. Я сам в первую мировую служил у генерала Брусилова. Может, слыхал о таком? И немного, как говорят, кумекаю… Так вот, я и говорю этим, которые в белых повязках бегают, как ищейки, и душонки свои продали за миску чечевицы… Куда, говорю, вы тогда денетесь, когда красные ваших передавят? Они мне угрожают: мол, смотри, дед Панас, доиграешься… Твои-то сыновья на фронте Советскую власть грудью защищают… Немец тебя за это, говорят они, по головке не погладит, тебя так пристегнут, что волком завоешь. А я им: «Не был и не буду волком… На ваш путь не встану». А они мне в лицо: «Ты с ума спятил, дед, прикуси язык! Много тебе дала эта Советская власть?» А я им: «Много ли, мало ли мне Советская власть дала — это моя забота». Ну, конечно, они меня возненавидели. Душат, как только могут, очистили мою хату до нитки — на голой койке сплю. Ну да ладно! Пес с ним, с моим добром. Это все дело наживное. Скорее бы только власть вернулась и мои хлопцы с нею…
Он следил, как внимательно слушает его незнакомец. И, не заметив на его лице ни злобы, ни укора, добавил:
— Ну, что, не нравлюсь я тебе? Тогда можешь идти доносить на деда Панаса коменданту или старосте… Такой я человек. Что на уме, то и на языке… В моих летах кривить душой или брехать не гоже. Бог один меня может покарать…
— Что вы, дед, с какой стати я буду на вас доносить? Что я, не человек? Ты не гляди, что на мне это тряпье… Когда-нибудь, может, узнаешь, кто я на самом деле… А говорить можешь все. Я люблю, когда говорят то, что думают…
— Ишь какой, а я думал совсем другое. Чего же тебя сюда, сынок, занесло? Ждешь кого или как?
— Нет, дед, вот ночь наступает, а я думаю, где бы ее скоротать. Бездомный я… Издалека шагаю… Устал, дальше некуда…
