Поманил пальцем бойцов pi тихонько проронил:

— А вы чего тут остались? Почему не пошли с ними? Кого ждете?

— Вас, товарищ лейтенант… Без вас никуда не уйдем… Не оставим в беде…

— Мои часы сочтены… Не видите, что ли?

— Не имеете права!.. Мы вас должны спасти!.. Жить вы должны, жить!

Один из них подошел к нему, смочил ему губы мокрым платком, вытер на лице запекшуюся кровь.

— Без вас ни за что не уйдем!..

Едва заметная улыбка мелькнула на его губах.

— Спасибо, ребята, спасибо, что вы такие… Но прошу, приказываю: уходите, идите туда, куда ушел отряд…

— Успокойтесь, товарищ лейтенант… Этот приказ не выполним.

Они какое-то время молчали, глядя на перекошенное болью лицо умирающего командира. Затем отправились к кустам, быстро и ловко соорудили нечто наподобие носилок, осторожно уложили раненого. И отправились вместе с ним степью в сторону Дона.

Ноша с каждым шагом становилась тяжелее. Раненый сильно стонал. Было ясно, что далеко с ним не уйдешь. Oни свернули туда, где виднелось что-то похожее на селение.

Теперь осталась одна надежда: если в селении остался хоть один живой человек, он должен помочь раненому. Ему нужен покой. Нужен врач, чтобы извлечь осколки.

Голова опухла так, что страшно было на него смотреть. Как он переносит эту мучительную боль, страшные страдания. И еще ясно: при таком мужестве и способности переносить боль он непременно выживет!..

Это придавало бойцам силы, и ноша не казалась уже такой тяжелой. Добрались до небольшого селения. Как ни странно, оно называлось Комаровкой. Снова Комаровка!

Небольшая изба, крытая соломой, была окружена со всех сторон густым, мрачным садом. Сюда и принесли измученного командира.

Старая женщина с угрюмым, но добрым лицом, узловатыми натруженными руками и ее старик — высокий, кряжистый человек с горько сжатыми губами и куцой бородкой — помогли солдатам занести в дом раненого. Вместе хлопотали возле него до рассвета — умыли, немного привели в чувство, перевязали, сняли с головы заскорузлые от крови бинты. Старуха смазала раны маслом, взятым из лампады под образом, в углу. Делая это, она что-то тихонько бормотала, может, молитву.

Бойцам было все равно, лишь бы этот шепот помог их другу…

Всю эту процедуру раненый не видел и вообще уже опять ничего не чувствовал. Он тяжело дышал. Окошко распахнули, — хотя в просторной, но низенькой горнице было достаточно свежо, раненому воздуха не хватало.

Забрезжил рассвет. Он настойчиво пробивался в дом сквозь густую листву сада. А четверо людей не отходили от командира, стараясь привести его в чувство. При этом никто не проронил ни слова. Ни старушка, ни молчаливый старик ни о чем не расспрашивали, сами отлично понимали, что произошло с этим человеком, на которого два солдата смотрят такими любящими взорами. Старуха изредка продолжала что-то шептать, обращаясь к всевышнему с одним единственным вопросом: почему он пустил на землю фашистов-лиходеев, которые убивают, калечат хороших людей, уничтожают все, что с таким трудом было построено!

Этот непрекращающийся шепот, кажется, и разбудил раненого. Он широко раскрыл глаза. Как ни напрягал память, не мог вспомнить, что с ним стряслось, как очутился в этой хате, у незнакомых людей.

— Где мы, ребята? — спросил ослабевшим голосом, узнав солдат. — Где?

— Успокойтесь, товарищ лейтенант. Если не ошибаемся, то находимся в Комаровке.

— Опять Комаровка? — с трудом улыбнулся он. — Сколько же этих Комаровок будет на нашем пути?

— Это хорошее предзнаменование, сынок, — впервые за эту ночь заговорил хозяин дома. — Значит, жить будешь…

Лейтенант безнадежно махнул рукой, шире раскрыл глаза, осматривая незнакомую избу. И, увидев солдат, — смертельно усталые, они стояли, опираясь на свои автоматы, — ослабевшим голосом спросил:

— Ребята, почему вы остались? Я ведь велел вам уходить.

— Еще немного обождем… Полегчает вам, товарищ лейтенант, тогда вместе и пойдем…

— Я еще ваш командир, понимаете? Я еще живой и имею право приказывать… Почему не выполняете? Мне уже ничем не поможете… Чувствую приближение смерти… Вы там нужны, — кивнул он на раскрытое окошко. — Слышите?

— Не надо так, товарищ лейтенант… Вы жить должны!

Снова на его лице промелькнула болезненная улыбка:

— Спасибо, ребята… на добром слове. Но лучше идите, вам нельзя здесь оставаться…

Они смотрели на него с невыразимым участием, не представляли себе, чем могут помочь ему. Опустились на лавку под оконцем и закурили.

— Товарищ командир, может, сделаете пару затяжек, а? Иногда помогает… Хорошая махорочка… Завалялась…

— Спасибо… Это можно…

Солдат вскочил с места, поднес ему окурок, сунул в губы:

— Курите… Хорошая махорочка… Сейчас вам полегчает…

Он попробовал затянуться едким дымом, но сильно закашлялся.

— Значит, не пошло… Бывает. У меня, коль, закурю махорочки, вся хворь пропадет…

Солдаты вышли из избы, чтобы не дымить в помещении, опустились на завалинку, подперев руками головы. Не прошло и двух минут, как они уснули мертвецким сном, позабыв о всех бедах и несчастьях.

Проснулись как по команде. Спали бы, наверное, целые сутки, но их разбудил грохот грузовиков, которые внезапно появились в селе. Сквозь густые облака пыли, поднявшейся над дорогой, они увидели фашистов.

Оба стояли как вкопанные, не знали, что делать. Хотели броситься в избу, но остановились, — опасались, что могут выдать раненого. И, низко пригнувшись, бросились в конец двора, перепрыгнули через плетень, устремились к оврагу, начинавшемуся сразу же за садом.

Но кто-то из фашистов заметил беглецов, побежал за ними, стреляя на ходу из автомата. Тут и остальные немцы открыли огонь из пулеметов, стали мотаться, кричать, ругаться. Несколько человек бросились к избе, где давеча сидели два солдата.

«Сколько же этих Комаровок на белом свете?» — не переставая шептал раненый. А боль то угасала временами, то вспыхивала о новой силой. Голова наливалась свинцом, он разрывал на себе бинты, царапал их ногтями, стремясь вытащить из головы проклятый осколок. Старушка то и дело склонялась над ним, отнимала его руку от раны. И все приговаривала, что, как только настанет утро, она пойдет в соседний хутор, кого-то позовет, и ему сразу помогут. Есть ведь великий бог на свете…

И чуть свет, когда она уже отдавала старику какие-то распоряжения по дому, послышались стрельба, крики, вой грузовиков. Хозяйка обомлела, беспомощно сев на лавку возле печи.

— Все пропало… Гады пришли, — прошептала она и заплакала.

Сердце Ильи сжалось, словно в тисках. Боль на какое-то время исчезла; напрягая зрение, он смотрел на хозяйку, на старика, который словно прирос к стене.

«Немцы… Это конец…» — промелькнуло в голове. Он весь сжался, собрался в один комок, к нему вернулось сознание. И первое, что он подумал, это — не даться им живым, сделать все, чтобы люди, приютившие его, не пострадали из-за него. Взглянув на пылавшую печь, в которой стояли какие-то макотры, горшки, он достал из кармана документы и крикнул из последних сил:

— Мамаша, быстро бросьте в огонь! Быстрее, мамаша!..

Она, испуганная, подбежала к койке, дрожащими руками взяла протянутые ей документы и швырнула в печку.

— Боже, боже, что же это будет? За что такая кара? Все пропадем!..

Напрягая слух, раненый вслушивался в шум, в голоса, стрельбу. Он теперь отлично понимал свое положение. Уже видел смерть перед глазами. Может быть, это и лучше. Чем так мучиться, лучше умереть. Но нет, не хотелось смерти от рук палачей. Как ему умирать на чужой койке, вдалеке от боевых товарищей, в какой-то неизвестной Комаровке…

И тут он вспомнил, что у него под подушкой лежит граната, — сунул ее, когда его принесли сюда солдаты. Это главная его защита. Когда он услышал быстрые шаги, гортанный крик немцев, бегущих к этой избе, осторожно достал из-под подушки гранату. Собравшись с последними силами, вырвал зубами чеку и приготовился достойно встретить своего врага.