Нет такого человека Эрнста Грушко! Весь выветрился. Не существует! И если его где-нибудь задержат, начнут допрашивать, он должен знать одно: никакой он не Эрнст Грушко, совсем не переводчик. Такого не знал, не знает и знать не желает.

Тут он вспомнил, что у него в кармане припрятан на всякий случай чистый бланк справки-аусвайс. Надо, стало быть, заполнить его, придумать новое имя и фамилию.

Опустившись в небольшую балку, достал аккуратно сложенную бумажку, написал какой-то номер, выдумал несуществующую команду и новое имя. Отныне он уже не фольксдойч, а просто работник при тыловой команде, от которой случайно отбился…

И так как на фронте у него был большой друг, погибший в бою, Петр Лазутин, то лучше всего взять себе это имя и фамилию.

Недолго думая, он так и сделал: написал в справке — Петр Лазутин…

Тут же сжег старую и сразу почувствовал себя увереннее. Порывшись в своей походной сумке, обнаружил там, кроме краюхи хлеба и луковицы, три пачки турецких сигарет, которые курил его бывший начальник. Эрнсту сунул их на прощанье навеки признательный ему обер-ефрейтор Генрик…

Эти сигареты могут ему очень пригодиться. Такое курево в состоянии смягчить сердце любого часового, любого охранника.

Получит эту сигарету самый строгий солдафон и тут же растает, откроет перед тобой все двери.

Легенду о том, как он, Петр Лазутин, работник великой всемогущей армии фюрера, вернее говоря, тыловой обслуживающей команды, отстал от нее во время боевых действий и столь энергично теперь ее ищет, он тоже уже придумал. Остается одно: кое-как добраться до Запорожья, откуда легче перейти через линию фронта к своим или в днепровские плавни к партизанам.

Все было продумано честь по чести, и пора двинуть в путь.

Он выбрался из балки и широко зашагал вдоль шоссейной дороги, все же держась на некотором расстоянии от нее. Решил, что идти по степи, пробираясь балками, ярами, будет куда безопаснее. Главное, никому не попадаться на глаза. Шагать и шагать, пока не достигнет заветной цели.

Он старался обойти села и поселки. Там можно было наткнуться на полицаев. Тепло — скоротаешь ночь-другую в степи, а то и в лесочке.

Все было бы хорошо, если б дороги не вели к переправам, к мостам, где, как на грех, непременно торчали часовые. И не всегда просто часовые, а солдаты рейха, охранники из полевой жандармерии, полицаи. Попробуй поговори с ними, проскользни мимо.

Как ни старался быть подальше от них, дорога вывела его к широкому мосту, который повис над безымянной речкой. Охранники увидели его издали, когда он только появился на косогоре, и не идти к ним было рискованно.

К мосту подъезжали машины, шли пешие. Всех там останавливали, тщательно проверяя документы, осматривали кузовы.

«Да, строгие контролеры, — подумал новоявленный Петр Лазутин. — От этих надо держаться подальше». И, попятившись, упал в небольшую яму, стал наблюдать за часовыми, выжидая.

Было раннее утро. Только-только край солнца блеснул на горизонте. Дорога на какое-то время стала пустынной. Откуда ни возьмись, словно из-под земли, у моста выросли двое. Одеты не то в штатское, не то в военное, с карабинами на плечах. Маленькие, толстые часовые, должно быть, нацмены-пленные.

Заметив, как они сменили немецкую охрану, решил подойти к ним.

Черноглазые, крепко загорелые часовые, похожие друг на друга, как два брата. Расправил плечи и широким шагом, напевая песню и прикидываясь немного выпившим, быстро сбежал с горки вниз. Поравнявшись с ними, похлопал их по плечам, как старых знакомых, что-то сказал скороговоркой по-немецки, чего, впрочем, они не разобрали, и быстро зашагал по мосту. А те, опешив, не успели его остановить.

Уже когда он был почти на другой стороне, охранники крикнули ему, должно быть, велели остановиться. Но он помахал им рукой, мол, все в порядке, и ускорил шаг.

Отойдя на несколько десятков шагов от моста, Петр Лазутин облегченно вздохнул.

«Лиха беда начало», — подумал он. И свернул в сторону, чтоб уйти подальше от дороги. Вместе с тем решил, что будет двигаться дальше.

Поодаль шагал ускоренным шагом.

Солнце пригревало крепче, поднимаясь все выше. Он и не заметил, когда съел краюху хлеба, а оставшейся луковицей сыт не будешь. Почувствовал сильный голод и жажду — решил свернуть.

Вдали, на косогоре, в стороне от шоссейной дороги, стояло несколько изб, куда он и направился. Приблизившись, увидел обшарпанную халабуду. Бросилась в глаза вывеска с многообещающей надписью: «Кахве-закусочная, вразливъ и навыносъ». Примерно такая же надпись была чуть пониже на немецком языке.

Петр Лазутин остановился. Ему очень понравилось слово «кахве», а еще больше устаревшие знаки, стоявшие в конце слов «вразливъ и навыносъ».

У стойки толпилось несколько подвыпивших горлопанов с кружками пива в руках, о чем-то громко спорили с полногрудой, раскрасневшейся девахой.

Увидев вошедшего немца, она оттолкнула пьяных завсегдатаев и заискивающе улыбнулась.

— Пиво, к сожалению, все кончилось, эти свиньи выпили. Но кофе могу предложить. И еще вот эти котлеты, — кивнула на какое-то месиво, где вился рой бойких, как майские жуки, мух.

Пришлось довольствоваться засохшими котлетами, холодным эрзац-кофе.

Допивая его, он заметил, что очень уж пристально присматриваются к нему двое подвыпивших полицаев. Расплатившись с хозяйкой, гость поспешил выйти из «кахве» и ускоренным шагом свернул к шоссе, словно его там ждал автомобиль.

Пройдя немного, он услышал быстрые шаги и оглянулся. Его догонял пожилой тучный детина с багровой мордой и маленькими бегающими глазками. На рукаве у него белела повязка, а на плече неуклюже болталась ржавая винтовка с отбитым прикладом.

Дымя толстой цигаркой, полицай поманил его пальцем, предложил пройти в комендатуру, чтобы проверить документы. Немного по-русски, чуть на корявом немецком, а в основном жестами, объяснил, что имеется строжайший приказ задерживать всех без исключения, кто шатается по дорогам в одиночку, без своей части, не в строю. И он, мол, выполняет его.

Петр Лазутин презрительно смерил его дерзким взглядом:

— Век, век, швайн! Как ты смеешь обращаться к немецкому солдату? А почему ты ему не козыряешь? Где твое «Хайль Гитлер»?! Кто тебя учил?!

Тот чуть опешил, буркнул что-то наподобие приветствия, но не отстал. Приказ есть приказ, и строгий немец обязан отправиться с ним в комендатуру, вон туда, в крайнюю избу.

Разъяренный и оскорбленный до глубины души «немец» неуклюже шагал к шоссе, но и полицай не отставал, требовал свернуть в комендатуру, иначе будет стрелять.

И снял с плеча для острастки винтовку, кивнул, мол, не задерживай.

А недалеко у стойки стояло несколько подвыпивших молодчиков и три ефрейтора — немцы. Влепить бы болвану затрещину, но поднимать шум нельзя было, те могут услышать, прибегут на выручку. Однако Лазутин понимал, что любой ценой должен избавиться от него, уйти. И он остановился. Улыбаясь, похлопал его по плечу: дескать, правильный ты человек, молодец, хорошо несешь службу. Достав из кармана справку, ткнул ему под нос. Мол, гляди, все у меня в порядке, есть документ с печатью…

Но тот, надувшись, как индюк, пробурчал: «Это хорошо, что есть бумажка, но я неграмотный, читать не умею, и потому надо показать ее коменданту. Тот лучше разбирается. А мое дело выполнять приказ — доставлять задержанных в участок».

От полицая не так просто уйти. А предстать перед комендантом — это полный провал.

Петр Лазутин оглянулся, изучая физиономию надувшегося от важности полицая, спрятал справку, достал из сумки пачку сигарет, попробовал было невзначай угостить его — мол, бери, дружок, турецкие. Но, как ни странно, полицай равнодушно взглянул на блестящую коробочку, брезгливо скривился и сказал, что такую дрянь он не курит… Он любит исключительно махорку или крепкий самосад, к тому же у него нет времени, ему скоро нужно идти в караул, а покамест пусть задержанный не валяет дурака и потрудится пройти с ним в комендатуру, иначе будет хуже!