Ненастье не заставляло себя долго ждать. Оно обрушилось на этот край неожиданно, как по команде из Москвы. Полили нескончаемые дожди, и дороги превратились в сплошное месиво. Вражеские колонны завязнули в приволжских степях. Застряли армии на станциях, взорванных советской авиацией и партизанами.

Хотя газеты и радио из Берлина распинались о величайших успехах, о том, что немецкие дивизии уже выходят к самой Волге, к Сталинграду, по что на самом деле творилось теперь на фронтах, лучше всего известно было в тылу.

Далеко от Волги, в степях Донбасса и Запорожья, форкоманда готовила зимние квартиры… Школы и уцелевшие здания превращались в немецкие казармы, госпитали. Со стороны Сталинграда бесконечным потоком шли сюда воинские эшелоны с искалеченными людьми. По дорогам, по густой грязи, надрываясь и дико воя, тянулись колонны грузовиков, наполненных ранеными, — их уже некуда было класть. Дела там, на Волге, у немцев шли так «хорошо», что команда никак не могла справиться с отправкой на фронт достаточного количества гробов. Повсюду росли, как на дрожжах, солдатские кладбища и целые леса осиновых крестов, на которых висели солдатские каски…

Эшелоны, набитые ранеными, проходили через станцию, где неподалеку расположилась форкоманда. Останавливаясь на короткое время, они наводили ужас на немцев, отправлявшихся на фронт. Раненые рассказывали немало ужасов о боях в Сталинграде, о многочисленных потерях.

И гитлеровцы приуныли. Посматривая на запад, они думали о том, как поскорее унести ноги.

А Илья — Эрнст Грушко, забравшись в небольшую комнатку, которую ему выделил неподалеку от своего штаба обер-лейтенант, ночи не спал, слушая, что передает радио из Москвы. Он обязан был буквально все переводить своему шефу. Обер дрожал от ужаса, думая о том, что в связи с огромными потерями на Волге его могут отправить на передний край, хотя он и не является боевым офицером. Но в такое тяжелое для рейха время кто будет разбираться? Могут послать на фронт, а там иди доказывай кто ты, что ты…

В тылах с каждым днем увеличивалось число диверсий на железных дорогах, усилила свои удары по всей железнодорожной линии советская авиация; неизвестно, откуда она взялась, — ведь по заявлениям Геббельса с авиацией русских уже давно покончено.

А обер-лейтенант выполнял приказ начальства. Его команда совместно с большой группой военнопленных, приданной ему, без устали сколачивала гробы и кресты для убитых немцев — это пленные делали с огромным удовольствием.

То, что Эмиль Шмутце стал относиться к своему переводчику с некоторым доверием, возвысило Эрнста в глазах солдат и офицеров. Он пользовался куда большим уважением, чем сами немцы. Наряду с этим и пленные русские видели в его лице своего человека…

Некоторые, узнав, что ему дозволено слушать радио, подсаживались ближе, с интересом выспрашивали, что нового на свете и близок ли конец этой бойне. Иные интересовались, как русские обращаются с немцами, которые сдаются в плен. Правда ли это, что они пишут для них в листовках, и действительны ли пропуска через линию фронта, которые русские сбрасывают с самолетов?

Оказывается, немало из них успели припрятать такие листовки — «на всякий случай».

То, что происходило теперь в гуще немецких солдат, переводчика удивляло и, признаться, подкупало. Они запели совершенно другую песню. Все меньше людей уже верит в победу над Россией. Солдаты стали крепко задумываться над своей судьбой и будущим Германии.

Хотя бои шли уже недалеко от Сталинграда и немцы то и дело передавали самые радужные сводки о своих мнимых успехах, однако в тылу отлично знали, что происходит там, у Волги. Оказалось, что посулы бесноватого фюрера гроша ломаного не стоят. Да и сам он уже, кажется, не очень уверен в своей победе, рад был выйти сухим из воды и заключить хоть какой-нибудь мир. Но русские, оказывается, готовят такой удар, что даже трудно себе представить! Многие стали понимать, что Сталинград — крепкий орех.

Вместо того, чтобы форкоманду переместить ближе к войскам, к линии фронта, ее неожиданно перебросили под самый Таганрог. Приказано свыше срочно готовить «зимние квартиры».

Эта новость совсем пришибла Эрнста.

Эмиль Шмутце любил жить в городах только в мирное время. А когда идет столь ожесточенная война — лучше забраться в глушь. На города налетают советские самолеты. И он занял «линию обороны» несколько дальше, в большом селе под названием Николаевка. Кто как хочет, а он со своей командой постарается отсидеться здесь. А там, глядишь, и конец ближе…

В деревенских избах расквартировались не только его солдаты и офицеры тыла, но и русские военнопленные, которые трудились у него на разных работах. Эрнст устроился на околице, подальше от начальства, в небольшой избе у старой колхозницы — бабки Ульяны.

Бабка Ульяна встретила неизвестного постояльца без особого восторга. Она даже не ответила на приветствие, так как ненавидела всей душой презренных оккупантов, нарушивших ее мирную, спокойную жизнь. Шинели мышиного цвета и эти ремни с пряжками, на которых было вырублено: «Готт мит унс», вызывали у нее явное отвращение. Она знала, какие набожные они, эти ироды!

Семидесятилетняя старуха прикинулась молчаливой, больной, хоть на самом деле была довольно таки бойкой и болтливой, еще бодро хозяйничала в доме и на огороде. Да еще когда бывало много работы в огородной бригаде колхоза — подставляла свое плечо не хуже молодых!

С появлением «немца» воду из колодца в дом не приносила, печь не топила пускай, мол, ее квартирант сам топит, холера его не возьмет! Она будет мерзнуть, но пусть и этот черт простудится, получит у нее чахотку. Может, она скорее избавится от него, а заодно и от всей его фашистской своры…

Но, странное дело, — присматриваясь к этому веселому, задорному квартиранту, убеждалась, что он, кажется, не такой, как остальные немцы! Те ходят надутые, как индюки, смотрят на людей с презрением, грабят, бьют, стреляют. А этот мурлычет что-то себе под нос, старается с ней заговорить, приносит ей хлеб, мясо. И по-нашему, по-русски разговаривает, как свой… И почему-то радуется, когда с фронта приходят плохие для немцев вести, что уж и вовсе непонятно.

Какой-то удивительный немец! А с каким уважением относится к ней и к ее соседям! Это не заискивание, а просто человеческое обращение. К тому же сам он говорит такое об оккупантах. Он все знает. Рассказал, что немцев на Волге остановили, не пускают, гадов, в Сталинград… Одним словом, дают прикурить. Оттуда идут длинные эшелоны с ранеными. Скоро фашистов выгонят из России. Красная Армия, говорит, скоро вернется… Недолго уже осталось советским людям мучиться под проклятым оккупантом… Ну, что ты на это скажешь! Подобного бабка Ульяна давно не слыхала!

Странное дело, такое говорит и не боится! Теперь ведь и стены имеют уши, и за эти слова его запросто повесят…

Через Николаевну прошло немало немецких извергов. Они и у нее на постое были, последнюю курицу сожрали, бандиты с большой дороги без конца грабили ее. А этот…

Постепенно прониклась к нему уважением. Стала топить печь, чтобы ее «добрый немец» не мерз, приносила воду, варила ему что бог послал и вообще начала смотреть на странного квартиранта иными глазами.

Оказывается, бабка Ульяна не такая уж молчаливая, как ему сперва показалось. Ее карие, вечно озабоченные глаза умеют смеяться и радоваться. В ней билось доброе сердце. То, что квартирант рассказывал ей по секрету, вызывало у нее восторг. Скоро старуху нельзя было узнать. Она понимала: о делах на фронте и по ту сторону фронта нельзя никому сообщать. Но разве бабка Ульяна удержится? И как только он уходил из дому, собирала соседок и точно так же, по большому секрету, пересказывала им все до мельчайших подробностей. Память у старухи была отменная!

Соседки после встречи с ней тут же передавали своим близким и родичам то, что услышали. И скоро уже все село знало, что происходит на фронте и на Большой земле…