Илья напряженно вслушивался в этот проникновенный рассказ, стараясь не пропустить ни одного слова.
Тихая безмолвная ночь проплывала над палаткой. Сквозь приподнятый ее уголок своими звездами, небольшими облаками и краешком багровой, будто вымокшей в крови луны заглядывал сюда кусочек неба.
В палатке было тихо. Лишь под самым потолком жужжали озверевшие комары. И только из дальнего угла доносился хрипловатый храп и глухой голос раненого, который отрывисто бредил, проклиная и ругая неизвестно кого.
Ганс Айнард достал из тумбочки баклажку, налил в небольшой стаканчик кофе и протянул Илье. Он жадно выпил, кивнул головой в знак благодарности, сказал: «Данке шён» и облегченно вздохнул, не сводя глаз с человека. Мучительно старался угадать, кто же он все-таки — добрый, честный человек, которому можно вполне довериться, или только прикидывается таким с какой-то целью. Мучился от мысли: не подослан ли он? Может, хочет войти в доверие и предать. Такая страшная война идет, люди озверели. Жизнь человека ломаного гроша не стоит. Нет закона. Нет совести и чести. Враг так далеко прошел в нашу страну, сжигает все на пути, убивает, разрушает, не останавливается ни перед какими жертвами, потерями. Да разве еще остался на земле хоть один честный, благородный немец? Есть ли у них хоть капелька совести, чести, сострадания? В его глазах все они были кровавыми палачами… Обер-лейтенант покамест сдержал слово — ему оказали медицинскую помощь, спасли от неминуемой смерти. Но надолго ли это? Длинный коновал-доктор приходит каждый день, дает лекарства. Но, может быть, лучше взять из этих рук яд и умереть? Но вот, кажется, этот Ганс Айнард честный, добрый человек, не утратил совести. Рабочий-шофер, отца замучили в Дахау гестаповцы. Это, должно быть, правда. Такой человек не может кривить душой.
И все же его терзало сомнение: как можно теперь разобраться в людях, если все рушится, если идет такой ожесточенный бой, где столкнулись добро и зло, совесть и ложь, подлость и справедливость, жизнь и смерть?
Но какой-то внутренний голос подсказывал, что перед ним честный, благородный человек. Сразу почувствовал облегчение. Его перестали терзать тревожные мысли.
Санитар заглянул в палатку, увидел, что Ганс сидит на краешке койки соседа, и сказал:
— Поздно, больной, спать пора!..
Тот разделся, отложил в сторону костыль и вытянулся в постели.
Илье все же не спалось. Стало душно, хотя дверца была приподнята и в палатку долетал ветерок. А когда потянуло ко сну и он прикрыл глаза, вдруг поймал на себе пристальный взгляд немца. Теперь они уже лежали рядом — койка к койке. Человек, который несколько дней молча наблюдал за ним, теперь не мог уснуть и явно хотел о чем-то поговорить.
— Не спится, геноссе, — прошептал Ганс. — Понимаю, и я не могу уснуть… Все думаю… Валяемся мы здесь за тридевять земель от дома… Захватили, значит, столько земли, а она никогда нашей не будет. Нам твердили, что русские встретят хлебом-солью, а они встречают нас огнем, презрением, ненавистью. Получается вроде того, что муха овладела листом липкой бумаги… Только не может от него оторваться. Помню, отец поведал мне старую русскую сказку. Жил-был очень жадный человек. Мечтал о земле, много земли захотелось иметь… И вот ему сказали: сколько оббежишь поля до заката — все твое… Он бросился бежать, чтобы получить побольше. Но тут солнце зашло, он упал и… умер. Только и получил что могилу. Так, кажется, и с нами будет. Влезли сюда фашисты, завели и пас. А как выберемся?..
Он смолк, глядя в потолок. И после долгой паузы продолжил:
— Калекой я стал… А что мне нужно было в России? И куда нас еще погонят, одному богу известно… Сердце мне подсказывает: погибну я ни за понюх табаку и семью свою уже никогда не увижу…
Помолчав еще немного, он приподнялся, подложил локоть и прошептал:
— Чувствую, что ты хороший и честный парень… Но держишь злости на меня… Запомни мой адрес. Может, выживешь в этой проклятой бойне, напиши тогда моим… Моей фрау… Кетэ Айнард… Тюрингия… Я ушел на войну, а в этот день у нас дочь родилась… Так я ее и не видел… Дорис назвали мою дочурку. Дорис Айнард… Может, запишешь адрес, когда тебе легче станет… Расскажешь, как мы с тобой в одной палатке мучились… Привет передашь им… Если, конечно, уцелеешь…
На глазах у соседа сверкнули слезы, не смог их сдержать. Крупные, катились они по впалым, обросшим щекам…
— Что ты, геноссе, — пытался успокоить его Илья. — Немцы еще очень сильны… Гляди, куда докатились… У них танки, самолеты…
— Да, это так. Но, оказывается, что не самое главное… — после мучительной паузы продолжал Ганс. — Я наблюдал русских. Видел ненависть, презрение в их глазах… А это, пожалуй, сильнее танков и самолетов… Таких людей — я понял — не так просто победить… Выходит из окружения горстка бойцов. У них одни винтовочки… Смертельно усталые, намученные, голодные, но не сдаются, а вступают в бой с автоматчиками, даже танками. Нет, нет, русских еще никто не побеждал!.. Их можно сломить лишь на какое-то время… Эх, хоть бы живыми нам вырваться отсюда…
— Бог поможет, геноссе… Не горюй, ты еще увидишь свою фрау и маленькую Дорис… — пробовал: успокоить его Илья.
Но Ганс, тяжело вздохнув, махнул безнадежна рукой.
После ранения в ногу он уже учился ходить с помощью костыля. С первого дня стал помогать Илье, чем мог. Угощал печеньем и сладостями, которые фрау Кетэ присылала вместе с трогательными письмами.
То, что солдат хорошо говорил по-немецки, радовало Ганса. Он не ладил с соседями по палатке, не мог слышать их фальшивых патриотических речей, восхвалений великого фюрера и третьего рейха. Ему это было противно. Сказать им об этом откровенно опасался — могли донести. И он старался не вступать в разговоры о войне, политике. Чаще всего делал вид, что ничего не слышит. Или вообще выходил из палатки покурить…
А вот с этим голубоглазым парнем как-то сразу нашел общий язык, чувствовал, что он не предаст. С каждым днем они все больше сближались, уже не скрывая друг от друга сокровенных мыслей, которые в такую смуту можно доверить лишь родному отцу или брату, и то не всегда… Встреча и знакомство с простым, добродушным шофером были для Ильи счастьем — точно солнечный луч блеснул на небосклоне в мрачный дождливый день. Со стороны могло казаться, что они дружат уже невесть сколько времени.
Ели из одного котелка, пили из одной баклажки. И если кто-либо из раненых обрушивался на друга с упреками, Ганс готов был растерзать его. Илью не давал в обиду.
Шли дни, недели. В обычное время, наверное, потребовались бы месяцы, годы, чтобы человек, изрешеченный осколками, поднялся на ноги. Теперь же такая роскошь немыслима. Надо быстро подниматься. Раненых прибавлялось с каждым днем, нужда была в койках, подушках. И этому железному военному закону следует подчиняться. Особенно Илье, который случайно выжил здесь… А если бы его отправили в глубокий тыл в какой-нибудь немецкий госпиталь, с ним быстро расправились бы.
Останется он хотя бы на некоторое время в этой команде, вместе с Гансом, и не погибнет. Окрепнет, вырвется на волю, уйдет к своим.
Эта мысль не оставляла его. Дни и ночи разрабатывал планы побега. Только бы скорее поправиться, вернуть прежние силы. Он уж найдет способ, как переправиться через линию фронта! А там снова включится в борьбу с врагом.
Тем временем Ганс выписался из госпиталя, расстался с костылем и вернулся в форкоманду, опять стал шофером у самого шефа, обер-лейтенанта Эмиля Шмутце. В свободную и удобную минуту рассказывал шефу об Эрнсте, хвалил: «Какой он хороший и преданный человек для рейха, этот фольксдойче Эрнст». И тот прислушивался к его словам. Принимал все за чистую монету. Кончилось тем, что Эрнста назначили к нему переводчиком.
Уже забыл, сколько времени прошло с тех пор, как он попал в этот необычный полевой госпиталь. Должно быть, целая вечность. Постепенно стал выходить, напялив на Себя помятую, не первой свежести куртку Ганса и пилотку, снятую с головы немецкого солдата. Подпоясывался ремнем, на пряжке которого было выбито «Готт мит унс».
