ИЗ ДНЕВНИКА АЛЕКСАНДРА НИКУЛИНА.

«15 октября 1971, пятница».

Сегодня необходимо навести порядок в квартире: пропылесосить, помыть полы, очистить кухню и ванную от ненужных коробок, банок, кульков, которых скопилось множество.

Второй месяц мы хозяйничаем с Вадькой. И это заметно. Мария Вениаминовна несколько раз порывалась на генеральную уборку, но я запрещал. Старый человек, ей хватает дел в своей квартире. К тому же Ада, если узнает, непременно подтрунит: эксплуатируешь несчастную тещу…

Завтра Аду отпустят на два выходных дня. Лечащий врач сказала по телефону, что выписываться Никулиной рано, а вот на субботу и воскресенье можно, пожалуй, отпустить; пусть поменяет обстановку, отдохнет от больничного режима, от таблеток и уколов.

Да, зашпиговали ее основательно.

Кто бы мог подумать, что Ада, всегда здоровая и сильная, неожиданно пожалуется на боли в сердце и ее увезут среди ночи в больницу? Она при случае подсмеивалась надо мной — «хиляком», замученным работой на шахте, учебой в институте, партийными поручениями, женой, сыном и еще — стихами…

К слову, о стихах. Знаю: настоящего поэта из меня никогда не получится. Упущено что-то главное в образовании, воспитании, не нажито в свое время мастерства, без чего не бывает подлинных литераторов.

И не надо. Тысячи людей пишут, потому что не могут не писать. Разве это плохо?..

Альпинист лезет в горы. На кой черт, спрашивается, нужны ему горы? Разве мало спокойных равнин? Нет, лезет! Карабкается в головокружительное поднебесье!..

Изобретатель-самоучка не может не выдумывать. Тратит половину зарплаты на всякие штуковины, не спит ночами, терзает себя, нервирует жену. «А вдруг получится!» Иные доходят до одержимости и даже помешательства.

На днях в БРИЗе шахты мне показали заявление охранника амонального склада. Я переписал его и привожу в дневнике.

«Заявление.

Я, Сидоренков Николай Сергеевич, на основе научных работ Декарта, Ньютона, Эйнштейна, Дирака, Планка и других ученых нашел объяснение скорости света и электромагнитных волн и могу объяснить принципиальное строение заряженной и незаряженной частиц атома.

Прошу вас организовать дискуссию, на которой я объясню и докажу теоретически, что такое свет и что мы называем электромагнитными волнами, внесу свою поправку в теорию потока частиц. Прошу пригласить на дискуссию способных физиков нашего города.

С приветом.

Стрелок амонального склада Сидоренков».

«А он не „с приветом“?» — спросил я инженера БРИЗа.

«Говорят, вполне нормальный человек. Службу несет бдительно. Пользуется уважением в коллективе. Просто одержимый…»

А мне нравятся одержимые!

Конечно, не все альпинисты покоряют новые вершины. Не все изобретатели-самоучки создают действующие ракеты. И это им сходит с рук. Не получилось — ладно. А вот самодеятельных поэтов, пишущих плохие стихи, ругают. И еще как ругают! Поэтому, видимо, я редко отдаю свои опусы на суд читателей. Но не писать не могу.

Вот и вчера… Нет, не вчера. Это родилось года полтора назад. Я пришел домой после смены и застал Аду на кухне; она жарила мои любимые пирожки с капустой. На улице стоял лютый мороз, а в квартире было тепло, чисто, уютно, пахло, свежими пирожками и человеческим счастьем. Почему-то захотелось подхватить жену на руки и закружить. И в ту же секунду где-то под сердцем забилась строчка «Найти такие провода…» Я тут же бросился к письменному столу, но дальше этой строки не пошло, сколько ни бился.

Потом я много раз безуспешно возвращался к этой строке. Часто ловил себя на том, что повторяю ее, как заклинание, как мотив привязавшейся песни. «Найти такие провода…» Какие провода? Для чего провода?.. Нет, это просто профессиональная ассоциация. На шахте я ежедневно вожусь с электрическими проводами, вот и напелось. Провода не могут быть поэзией?! Не могут?! Почему? А как же знаменитая песня «…только ветер гудит в проводах…»?

Подумаем… Подумаем и решим, и докажем, что нет на земле предмета или явления, которые не могли бы стать искусством. Весь вопрос в том, кто и куда этот предмет поставит, каким ракурсом повернет.

Мои провода родились в тот момент, когда я почувствовал прилив благодарности женщине. Значит, и следующие строчки должны быть связаны с женщиной. Они уже есть! Они живут где-то во мне! Но как их добыть из этого неведомого «где-то»?

И вот вчера врачиха оказала, что Аду отпустят на два дня домой. Я сразу представил себе домашнюю жену, ее лицо, глаза, волосы, прикосновение ее губ и рук… И меня вдруг прошила током давнишняя строка. Я положил телефонную трубку и, как ошпаренный, метнулся к столу. Все остальное произошло в какие-то секунды. Рука не поспевала за мыслью. Я боялся, что мысль уйдет, и записывал слова почти стенографически. Это был взрыв, механика которого никогда не будет объяснена никакими научными исследованиями.

На моем столе лежало только что рожденное стихотворение. Я стоял над ним, как гладиатор, одержавший невероятно трудную победу. Стоял и перечитывал десятки раз, до головокружения.

Я волновался. Во мне трепетало то удивительное, ни с чем не сравнимое чувство, хорошо знакомое только людям, ощутившим, хотя бы однажды, вкус творчества. Я понимал, что создал не шедевр, не образец поэзии. Но это была моя плоть, мое дитя, не похожее ни на какое другое…

АДА НИКУЛИНА.

Накануне мы договорились по телефону, что после утреннего обхода в субботу за мной приедет мама. Лечащий врач согласовала этот вопрос с главным, и я, как говорят, «навострила лыжи». Очень хотелось побыть дома именно семнадцатого. Это наше число, мой с Сашей день, семейный праздник. Мы отмечаем его ежегодно.

Но вечером в вестибюле повесили объявление: в городе эпидемия гриппа, в больнице объявляется карантин, все свидания прекращаются.

Я заволновалась: неужели не отпустят? Ночь спала тревожно, несколько раз ходила к постовой сестре за таблетками — ныло сердце. На уровне окна моей палаты горел уличный фонарь, похожий на голову очковой змеи. Вокруг фонаря, как ночные мотыльки, вились снежные хлопья. Я смотрела на них до помутнения в глазах, вроде засыпала или проваливалась куда-то, а потом в испуге схватывалась. Вокруг фонаря по-прежнему вились белые бабочки.

Под утро я крепко уснула и пробудилась от звона оконного стекла: показалось, будто кто-то единым махом высадил раму. Проснулись и две мои соседки по палате.

«Видимо, ребятишки балуют по пути в школу», — сказала одна соседка.

«Надо же рядом с больницей построить школу. Никакого покоя нет», — сонно возмутилась вторая.

А я почему-то улыбнулась в полутьме комнаты, почувствовав, что никакие это не ребятишки. Это Саша. В вестибюль его, конечно, не пустили — карантин, и он решил вызвать меня таким мальчишеским способом.

Я быстро накинула халат, влезла на высокий подоконник, открыла форточку. На дворе почти рассвело, «о еще горел фонарь. Под ним стоял мой муж и, задрав голову, озорно улыбался.

„Ты что, с ума сошел? — грозно сказала я. — А если бы стекло разбил? Представляешь?“

„Не-е-е, я ж старый артиллерист: метил в переплет. Точное попадание… Как спала? Как себя чувствуешь?“ — Он был в очень хорошем настроении.

Я соврала, что спала хорошо и чувствую себя отлично, спросила о сыне.

„Вадька молодец“, — ответил Саша. — Ниже четверок не носит… Мама приедет за тобой к одиннадцати, на это время заказали такси. Будь готова… Я постараюсь сегодня пораньше. После смены забегу в кондитерский, куплю торт и шампанское, а вы уж там сообразите насчет пирожков с капустой…»