— Слышу.

— Как там твои красивые сисечки поживают?

— Твоих ручек ждут.

— Начальник! — кричит низкий женский голос, — дай пощупать Птичека.

И вдруг Наташа стала оседать. Села на опрокинутое ведро и тихо говорит:

— Это ее голос, Валя, это она, моя.

Что мне делать, как помочь Наташе? Не была я в таких ситуациях.

А молоденький дежурный говорит:

— Это многократка, кобел, новенькую совращает.

Наташа спрашивает:

— Они виделись?

— Виделись… при уборке… их камеры были рядом, потом их разбросали, потому что та, старая, все время Птичку лапала.

— Это кто старая? — негодовал низкий женский голос, а Птичка звонко засмеялась.

— Так, девочки, начинайте уборку и побыстрее.

Дежурный открыл две камеры, и оттуда вывалились два обросших, страшных мужика в каких-то линялых робах.

Невозможно рассказать, что такое карцер, это надо видеть, нет, лучше никогда не видеть этого кошмара.

В камере карцера умещается только сортир, малюсенькая досочка, на которой едва можно присесть, такая же маленькая доска, которая служит столом, еще одна узкая доска, она пристегнута к стене, ее разрешают опустить только на ночь. Все стены как бы в соплях: липкие и мокрые. Зарешеченное, крохотное, грязное окошко упирается в серую стену. На полу лужа какая-то…

Дежурный говорит:

— Вымойте унитазы, стены протрите, подметите…

Заключенных поставил лицом к стене.

Одну перчатку я дала Наташе, она молча отказалась и стала активно подметать камеру. Я тоже постаралась быстро справиться с омерзительно-душной камерой.

Перешли в две другие.

Из одной вышла Птичек.

Господи, да это же Птичка из 152-й камеры, хорошенькая хулиганка, которая кокетничала с дежурными, когда нас выводили на прогулку. Мы даже не успели поздороваться, как Наташа сильно ударила ее в спину, так что Птичка от неожиданности полетела по узкому коридору и приземлилась, по всей вероятности, очень больно. Платье, на груди и без того оборванное, совсем расползлось.

— К стенке, — закричал дежурный на Птичку.

— Не ори на меня, лучше бы заступился, — хмурится Птичка, потом улыбается мне: — Здравствуй, Валюшка!

— Здравствуй, Птичка. Не хулигань, пожалуйста.

— Ты чего? Это твоя напарница шандарахнула меня…

Низкий женский голос из камеры посочувствовал:

— Птичек, мой любименький, это кто же там тебя позволил шандарахнуть?

И вдруг Наташа громко сказала:

— Это я врезала ей, чтобы неповадно было с бабами сообщаться.

Голос замолчал.

Я спросила Птичку:

— За что тебя в карцер посадили?

— Не скажу.

— За любовь, наверное, — криво усмехнулась Наташа.

— Ты чего, совсем плохая? Я мужиков люблю, — и подмигнула молоденькому, симпатичному дежурному.

— Прикройся, прикройся, — делает замечание дежурный, а сам не может отвести глаз от обнаженной до пояса Птички.

— Как? Покажи, как? И чем прикрыться-то? — лукаво улыбается Птичка.

— Все! Молчать! — прикрикнул дежурный, но видно, что ему совсем не хотелось кричать.

Убрали камеры, а когда дежурный повел Птичку к двери, Наташа опять двинула ей кулаком по спине и хлопнула по заднице.

Дежурный хотел казаться строгим и пригрозил нам:

— Вот рапорт напишу и будете сидеть тоже в карцере.

Открыл еще камеры, оттуда опять обросшие мужики вылезли. У одного из них было интеллигентное, приятное лицо.

За окошком его камеры сквозь асфальт проросли желтые цветочки. Я даже засмотрелась на них, и как это они умудрились вырасти здесь, где совсем нет света? Наверное, хороший человек, этот парень с интеллигентным лицом, и своим светом вызволил из небытия дивные желтые цветочки.

Я улыбнулась парню, он мне.

Попросила у Наташи сигареты, она припрятала для своей любимой две пачки.

Наташа дала мне несколько сигарет, и я положила их за туалет. А когда ребят снова засовывали в камеры, я чуть пожала руку приятного парня и тихонько сообщила о сигаретах.

Он стремительно схватил мою руку и прижал к себе в знак благодарности.

Дежурный, конечно, увидел наши рукопожатия, но смолчал, жалел этих обросших чудаков, которые из жутких условий умудрялись попасть в совсем невыносимые. Наташа была похожа на дикую кошку с янтарными глазами, она чувствовала, что сейчас увидит свою любимую, и как-то по-кошачьи ступала.

— Валя! Валя! Помоги мне! Не отходи от меня!

Открыли камеру, вышла рыжая одутловатая женщина.

Открыли вторую, и Наташа замерла.

Я стою за ее спиной и вижу… Нет, этого не может быть! Вижу… маленькую, костлявую, с редкими, сальными волосами, пожилую женщину, которая нелепо пятится назад.

Наташа двинулась к ней, а та прямо прилипла к стене и боязливо улыбнулась своим беззубым ртом.

Нет, так не может быть.

Оказывается — может.

Дежурный велел ей выходить и повернул к стенке.

Наташа едва сдерживает слезы:

— Валя, милая, за что? Почему она изменяет мне?

Я ничего не ответила и пошла убирать грязную камеру рыжей, одутловатой женщины. Какая же неопрятная эта рыжая, мужики и те опрятнее. Как хорошо, что у меня перчатки на руках.

Я убрала камеру, а Наташа все возится у своей любимой.

Дежурный привел рыжую и Наташину любовь, и пока впускал и закрывал одутловатую неряху, Наташа успела сказать своей беззубой, пожилой даме, что записка в целлофановом мешочке в туалет опушена вместе с сигаретами и какими-то таблетками.

— Спасибо, — благодарила Наташина любимая.

— Что же ты так? А? — спросила у нее Наташа. — Убила бы я тебя с большим удовольствием, — и Наташа заплакала.

Закрыл дежурный дверь за этой дрянью, а Наташа присела на ведро и плачет:

— Сейчас, командир, сейчас.

Он отошел от Наташи и позвал меня:

— Что с ней?

— Любовь, — говорю.

— К Птичке?

— Нет, к этой, последней, за которой ты только что закрыл дверь.

— Быть этого не может.

— Значит, может, — вздохнула я и попросила: — Ты, пожалуйста, не говори ни с кем об этом.

Убрали мы остальные камеры, попрощались с дежурным и ушли.

Кабинет Подреза с подобострастным увлечением все еще чистили три неприятные физиономии.

Мотина сердито взглянула на нас и приказала:

— Приступайте к уборке.

В кабинете было чисто, и что они возятся в нем так долго?

— Окна, окна мойте, — командует Мотина.

Меня заинтересовали витринки, где под стеклом, как в музее, хранились поделки заключенных. Здесь — Распятия, Кресты, инкрустированные перламутром, кинжалы и ножи с восточными узорами, здесь и трон был черный, блестящий, весь резной, как будто резьба шла по черному дорогому дереву. Трон тоже инкрустирован цветным перламутром.

— Наташа, ты посмотри, какая красота!

Она подошла и стала рассматривать витринки.

— Из чего же они умудряются творить такую красоту? — поинтересовалась я.

— Целлофановые мешки жгут и из полученной черной массы делают вот такие вещи, — пояснила Наташа.

— А перламутр у них откуда?

— Это пуговицы разбитые.

Очень много было шариковых ручек и марочек. Марочки — это рисунки на платочках с библейскими сюжетами, с картинками о любви и пышной красоты цветами.

Иные рисунки — чудо!

А шариковые ручки тоже узорчатые, и их украшают цветные помпончики или кисточки, на некоторых авторучках надписи с пожеланиями свободы и счастья.

Наташа снова поясняет:

— Мужики носки свои распускают и делают узоры на ручках… ну, как ковры ткут… понятно?

Я была рада тому, что Наташа отвлеклась от событий в карцере, и смешливо говорю:

— Надо предложить Подрезу, чтобы в камерах начали ткать ковры! Я сейчас ему записку оставлю с моим предложением, — и направилась к его письменному столу, якобы и вправду собираюсь написать ему послание.

Две противные физиономии замерли.

А Мотина рассвирепела:

— Ты что? Ты что хочешь, чтобы нас убрали с «рабочки» и отправили на этап?

Я уперла кулачки в стол, как это делают докладчики, и серьезно, чуть сдвинув брови, сказала: