Спрашиваю:
— Ромашка, что ты там высматриваешь?
— Ты же у нас культ личности, а вдруг тебе мясо положат…
— И тогда что?
Опять хохочем…
А потом приехала библиотека. В Бутырке потрясающая библиотека! С тех времен еще, с революционного разгула. Я заказывала «Государь» и «Историю Флоренции» Никколо Макиавелли и любимого мною Грина Александра Степановича «Блистающий мир». Привезли!
Хороший день у меня получился — 18 июня 1983 года — день моего рождения.
Когда все уснули, я потихоньку открыла дневник и записала, что записалось.
Кормушка открылась, и вертухайка — так зовут дежурных — сделала мне замечание:
— Малявина, спать! А то в боксик пойдешь.
Боксиком действительно можно напугать. Там воздуха вообще нет. Ужасное место. Печальное.
Я повернулась. Спать не хотелось. Легла так, чтобы неприятная дежурная не видела, что я читаю «Блистающий мир». Потрясающе! Наслаждение!
Заснула под утро, но тут же проснулась: подо мной Глафира плачет. Неожиданно это. У Глафиры всегда одинаковое настроение — без слез и без смеха. Что же делать? Откликнуться? А вдруг ей будет неприятно? Наклоняюсь.
— Глафира, успокойся, милая.
— Валя, ты подумай, где справедливость? Бандиты, убийцы получают по десять лет, а тут рубль у государства возьмешь и сидишь, сидишь, сидишь… В каменном мешке гнию вот уже пять лет, а потом на зоне придется пахать лет десять.
Я не знала, что и ответить. Спустилась вниз.
— Посиди со мной, — попросила Глафира. — Я тебя тоже жалею. — Она вздохнула. — Как ты оказалась здесь? Не понимаю. Порой думаю, что тебя для роли сюда засунули, ну, чтобы ты поняла про эту жизнь.
— Нет, Глафира, не для роли.
— А почему у тебя до сих пор нет обвинительного заключения?
Глафира сказала не так длинно, она сказала проще:
— А почему у тебя до сих пор нет «объебона»?
— Сама удивляюсь, Глафира.
— Как же так? Нет, Валя, это непонятно. Без «объебона» так долго не сидят.
— Не знаем мы законов наших, не знаем прав своих. Да и есть ли у нас права, Глафира?
…Как-то я гуляла по арбатским переулкам. Шел крупный снег. Тихий такой вечер… Встречаю Риту, она в музее Театра Вахтангова работает. И Рита мне говорит: «Тебе бы адвоката хорошего пригласить». «А зачем?» — спрашиваю. Я действительно не понимала, зачем мне нужен адвокат. И позже, когда мне предложили ознакомиться с делом, не приглашала. Читала сама и не переставала удивляться диалогам следователя и некоторых моих коллег.
— Я обнаружила, Глафира, что иные меня предали, а я почитала их всем сердцем. Я не верила в то, что меня могут арестовать, как не верю теперь, что буду осуждена… А заключение пока сочиняется. Трудно, по всей вероятности, оно им дается.
— А покажешь, если пришлют?
— Хорошо. Пойди умойся, Глафира, не надо, чтобы видели тебя заплаканной.
Глафира пошла к умывальнику, спина прямая, тяжелая коса почти до колен.
Ну, вот и гимн: «Союз нерушимый республик свободных…» Началось движение. Мы с Глафирой успели сделать утренний туалет и теперь ждем проверки. От умывальника тянется по всей камере очередь.
Прошла проверка.
Принесли так называемый чай.
И вдруг истерический крик:
— Где моя колбаса, суки? Кто сожрал мою колбасу? — кричало мужеподобное рыжее отвратительное существо со старческим ртом.
Все молчат, занимаются своими делами, только Седовласая, подруга противного существа, соскочила со своей шконки, налетела на молодую грузинку и стала бить ее.
Грузинку уже били не раз, и никто не заступился, потому что она обвинялась в убийстве ребенка. Такие здесь законы.
А Седовласая просто садистка. Ей доставляло огромное удовольствие бить обезумевшую от страха грузинку. Эта Седовласая с удовольствием шарахнула бы кого-нибудь другого, но смелости не хватает, а здесь можно разгуляться, никто не остановит. Скандал вспыхнул, как огонь, и грозил этот огонь обернуться пожаром.
Два раза открылся глазок в двери — в него дежурные следят за камерой. Кормушка не открылась. Замечания дежурные не делают, значит, скандал учинен специально. Я подозревала, что мужеподобное существо — куруха, то есть стукачка, теперь убедилась окончательно.
Что же делать? Как все это остановить?
А Золотая со своей подругой смеются. Что смешного? А они хохочут… Почему — Золотая? Она работала на фарфоровом заводе и имела отношение к жидкому золоту, оно ее и подвело.
Я хотела было спуститься вниз, а Золотая опять хохочет:
— Валюта, не надо. Сейчас кашу принесут, и все успокоится.
Преотвратное же существо уже вопило про какие-то носки — мол, носки сперли.
— Ой, не могу, — хохочет Золотая.
Я нагнулась к Глафире:
— Глафира, почему не появляются дежурные?
— Не обращай внимания…
Приподнялась ко мне:
— Я прошу тебя: никакого внимания.
Ромашка сосредоточенно смотрела на скандалисток, не произнеся ни слова.
Хлопнула кормушка, привезли кашу. «Пионер» называется. Не знаю, почему «пионер», по каким таким признакам, но «пионер» — и все тут. Все ринулись к кормушке…
Какое тяжелое утро после вчерашнего светлого дня. Боже ты мой!
Моя соседка Галочка заботится обо мне:
— Пойдем за стол.
— Не хочу, Галочка.
— Ну я тебе сюда принесу.
— Не надо. У нас что-нибудь осталось из еды?
— Нет, только луковица, — засмеялась Галочка. — Ничего, выдержим, завтра ларек.
Легко спрыгнула вниз и принесла два «пионера» и две кружки чая.
— Луковицу съедим в обед, — сказала Галочка, взяв на себя роль хозяйки.
Я взглянула на грузинку — та уткнулась в подушку и как-то странно мотала головой.
После завтрака я прикрыла глаза полотенцем, чтобы свет не попадал, и стала медленно про себя приговаривать то, что помнила из советов Владимира Леви: «Покой. Священный покой. Всеобъемлющий покой. Великий покой».
Стало легче.
А Седовласая с мужеподобным мерзким существом резались в домино, громко смеясь и стукая костяшками нарочно сильно. Что-то у них не вышло. И смех наигранный, и стук костяшек чрезмерный.
А если бы я вмешалась? Кое-что и вышло бы. Права Глафира: нельзя мне было участвовать в их мероприятии. Скоро прогулка. Опять небо в клетку. Опять ходить по кругу. Но воздуха хочется! Пусть небо в клетку, но ведь небо же!
Когда шли длинными коридорами на прогулку, на одном из постов вертухайка почему-то стукнула меня под грудь тыльной стороной руки. Нет, не больно стукнула — небрежно. Вертухайка была с заплетенной косой, явно приехавшая по лимиту. Не знаю, как уж получилось, но я взяла ее за косу и сильно наклонила ей голову вниз. Она от неожиданности не пикнула..
Седовласая почти проорала:
— Гляди-ка! Ну надо же!
Но никто не обратил внимания ни на мой поступок, ни на реплику Седовласой.
Что за день сегодня тревожный такой?
Все. Буду думать про Грина.
Купаться в небе и думать о летающем человеке по имени Аруд из «Блистающего мира».
Ну что за день? Ввели во дворик. Совсем маленький. Есть побольше, есть даже большие, а этот — крохотный. Здесь и по кругу не походишь. Может быть, это и хорошо, постоим, посмотрим ввысь.
Воробышек прилетел и смотрит, смотрит… и так головку наклонит, и эдак. Я засмотрелась на него. Нашим дамам непонятно — чему я улыбаюсь? Увидели воробышка и тоже обрадовались, как дети. А он «чик-чирик» и улетел. Прислонилась я к теплой от солнышка стенке дворика и не могу наглядеться на причудливые облака. Вверху над нами появился вертухай, симпатичный такой, смотрит на нас, улыбается. Птичка увидела его и кричит: «Радость моя, что-то жарко…»
И стала расстегивать кофточку. Птичка наша красивая, и она, конечно, понравилась симпатичному вертухаю. Пожилые дамы стыдят Птичку, а она посылает их куда подальше. И почти снимает кофточку. Ей сейчас хорошо! Они смотрят друг на друга уже серьезно. Но пора расставаться: прогулка окончена. На прощание она еще раз крикнула ему: «Радость моя!» Грустно так крикнула.
