— Не мешай ему дремать, — заступилась за кота колючеглазая.

— Ага, скоро его заберут… Я только поглажу его. Кисонька, хорошая… — гладила кота Рая-мальчик.

Красивая Катрин улыбнулась.

— Все у тебя наоборот, Раиса. Это кот, а не кошка, стало быть, не кисонька хорошая; а котик хорошенький. Себя ты тоже путаешь. Ты — женщина, а говоришь: «Я попил, я поел, я умылся». А как надо говорить? «Я умылась, я поела…»

— Отстань ты от нее, — колючеглазая строила рожицы Катрин, мол, не надо обижать Мальчика. А Мальчик и не обижался.

— Я в детдоме привык, что я — он. И в девочку был влюблен. Она в меня.

— И что? — Катрин красиво поправила свои чудесные светлые волосы.

— Приедешь на зону, узнаешь, — скалилась Валя.

— Тебе не избежать их.

— Кого — их? — любопытничала Катрин.

— Нас, — серьезно пояснила Мальчик.

— Ну ладно, девки, будет. На зоне обо всем договоритесь, — стреляла колючими глазками Валя.

— Хорошо бы попасть на зону? А? — мальчик Рая не отводила взгляда от Катрин.

— Да ну тебя… — кокетливо отмахнулась та.

А колючеглазая размечталась:

— Скорей бы на зону… Там в столовой пристроюсь… Хорошо!

— Страшно, — процедила Нина. — Говорят, что страшно на зоне.

Валя пожала плечами.

— Ну почему страшно-то? Нет, не страшно. Работы, конечно, много… законы свои… He-а, не страшно. Тебе-то что бояться? Поставят бригадиром или еще кем-нибудь назначат…

— А почему ты думаешь, что бригадиром меня поставят? — осторожно спросила Нина.

Колючеглазая было открыла рот для ответа, но осеклась, не стала объяснять.

А объяснение простое: «курухи» в тюрьме, они и на зоне стучат, да и на воле приспосабливаются и промышляют доносами и сплетнями.

Я-то остаюсь убежденной, что все пороки сопряжены с завистью. Так? Ведь так?

…Завтра опять ни свет ни заря вставать…

…Завтра опять выезжать в суд.

И когда все это кончится? Неужели вправду хотят меня посадить?

«Союз нерушимый республик свободных…»

Радио по утрам громко, очень громко поет. Тише сделать невозможно. Принудительная трансляция — так это называется.

Девочки зашевелились. Скоро проверка. Я ожидаю вызова.

— Малявина! С вещами!

В суд ехала с цыганками. Дорогой много говорили.

— Отчего вы кочуете до сих пор? — спрашиваю.

— Родину ищем.

— Индию?

— Да.

— Но ведь вы теперь знаете, где она.

— Знаем.

— И что же?

— У нас две родины. Россия — тоже родина. В России к цыганам хорошо относятся.

— Да-да, — улыбаюсь. — И к вам, и ко мне очень хорошо отнеслись.

— То власть. А не люди.

Парень в «обезьяннике», то бишь в другом отсеке, сидит на полу, подпрыгивает, как будто машина не по Москве движется, а по проселку. Сидит босиком. Жарко очень. Кроссовки стоят рядом. На ступнях у парня наколки — погоны милицейские. Ноги вытянул, сам серьезный такой.

Цыганка мне глазами показывает на босые ноги парня.

Он заметил, что нас заинтересовали его «погоны», но по-прежнему оставался очень серьезным.

Прав Гоголь: в основе смеха лежит несоответствие. Серьезность парня, который и бровью не повел в нашу сторону, и его ступни с милицейскими погонами рассмешили и меня, и цыганок. Конвоир тоже расхохотался.

А из «стаканчика» «особо опасный» преступник, наглухо запечатанный, спрашивает:

— Чего ржете-то? А?

Мы пуще прежнего смеемся.

— Ну расскажите! А то сдохнуть в этом «стакане» можно.

А как рассказать? Да и неловко вроде бы.

Парень с «погонами» неожиданно веселым голосом спрашивает:

— Как тебя звать-то?

— Кого? Меня? — донесся голос, как из бочки.

— Да. Тебя.

— Мишей.

— И я Миша. Понимаешь, тезка, последний раз меня загребли из-за того, что я ментовские погоны нарисовал на ступнях своих ног. Следовательно, я топчу ногами их погоны. Понял?

— Ну? — делово интересничал Миша из «стакана».

— Ну и вот… лежу я на пляже в Серебряном бору, загораю… Забыл я про погоны-то, не видел, что менты по пляжу разгуливают. В нирване был… Ну, они мне хорошенечко напомнили про них.

— Ага. Ты пьяный был? Да?

— А как же? Во хмелю!

— Дрался с ними?

— В натуре.

Конвоир сделал строгое лицо.

— Прекратите разговоры. — И тут же спросил: — Тебя по «хулиганке» взяли или за погоны?

Миша из «стакана» возражал:

— Нет такой статьи, чтоб за погоны взяли.

Дед смешной наружности разворчался:

— Ты еще флаг советский наколи… Или из ЦК кого-нибудь нарисуй и топчи… Это надругательство, вот что это.

— Плохо то, что он с ментами подрался, — размышлял Миша из «стакана». — А сам-то как думаешь?

— А чего теперь думать? — спокойно сказал Миша с «погонами». — Теперь все равно. Лета жалко. К морю хотел. А так… что… привык уже. Да, дед?

— Да, — вздохнул дед. — Кабы не жара, то и ничего… Привыкли уже.

В зале судебного заседания в первых рядах все те же зрители, в основном дамы. Конечно, и Инна Гулая здесь. Таня и Сережа чуть поодаль. Танюшка показывает мне, что, мол, я хорошо сегодня выгляжу. Ну и слава Богу!

Выступает Наташа Варлей.

Я ее знаю давно. Наташа училась в нашем институте. Она была очень популярна после фильма «Кавказская пленница», но всегда оставалась скромной.

И сегодня она тихая, сосредоточенная. Я уверена, Наташа будет правдивой в своих показаниях. Чувствуется, что она верующая.

Они подружились со Стасом на съемках фильма Бориса Фрумина «Ошибки юности».

Стас очень хорошо относился к Наташе и все удивлялся:

— Валена, как же так? Она — звезда, а у нее столько забот. Я понимаю, что она очень любит своего сына, но нельзя же все хлопоты брать на себя. Поди, в Америках она была бы ого-го-го!

Как-то он сказал мне:

— Мы с Витей Проскуриным к Наташе Варлей пойдем, и ты приходи после спектакля.

Наташа жила рядом с Арбатской площадью.

Прихожу. Стас прямой, как струна, встречает меня, улыбается, важничает, не скрывает того, что ему несказанно приятно в нашем с Наташей обществе.

Витя уже уходил домой, а мы остались. И как-то так получилось, что мы с Наташей говорили вдвоем. Беседовать с ней очень интересно. И так вышло, что Стасу мы почти не уделили внимания.

Я не заметила, что он сник, а когда вышли на улицу, он и вовсе не разговаривал со мной. К дому пошли пешком, и тут я заметила его неважное настроение, но не стала ни о чем спрашивать, потому что настроение Стаса быстро менялось. От веселости к задумчивости, а порой и к сердитости был один шаг.

Вдруг он остановился и очень обиженно сказал:

— Как же так, Валена, ты ни разу не поглядела на меня? Я столько рассказывал Наташе о нас с тобой, а ты на меня ни-ка-ко-го внимания… А?

— Неужели?

— Ты меня вообще не замечала.

— Так получилось, Стас.

— Я хвастался, что ты любишь меня, а выходит…

— А выходит — зря хвастался?

— Да, — признался он.

И тут же понял, что обида его довольно смешная, и первый засмеялся, а смеялся он заразительно, до слез. Я ему не уступала. Не могли идти дальше от смеха. И Гоголь Николай Васильевич в своем сквере будто радовался нам.

А теперь Наташа Варлей стоит перед моими судьями и рассказывает про нас. Наташа говорит тихо, а публика хочет ее слышать. Кто-то, как в плохом театре, не выдерживает:

— Можно погромче?

Наташа не обратила никакого внимания на эту реплику и продолжала говорить.

Я вижу, что судьям ее речь становится неинтересной, потому что в ней нет ничего, что могло бы сработать на искомый «мотив неприязненных отношений» между мной и Стасом. Наташа была так правдива, что судьи почти не задавали ей вопросов..

Как хорошо, когда не разочаровываешься в человеке! Дай Бог Наташе самого лучшего!

…Нет, это невыносимо!

Это просто бессовестно!

Прокурор и общественный истец вовсю шепчутся. Нельзя же так!