Сегодня в зал заседания суда позвали быстро.

Лина Пырьева смотрит на меня и, как всегда, подбадривает выражением лица и осанкой.

А где же Танюшка и Сережа?

А… вон они! Вижу!

Инна Гулая сбоку сидит, совсем рядом.

И много-много народу… Подумалось, что когда-то, в старые времена, так сходились на казнь толпы людей. Зачем? Почему?..

Провозгласили: «Суд идет!»

Все встали.

Я встретилась взглядом с Инной Гулая и улыбнулась ей.

…И опять меня ведут длинными-предлинными коридорами Бутырской тюрьмы, и опять я еле волочу матрас и вещи.

Прохожу мимо камеры 152-й, той, большой, моей первой. Прошу дежурную, которую я знаю, она меня переводила на «спецы»:

— Можно я посмотрю в «глазок»?

Разрешает. Сочувствует, знает, что моей неволи — девять лет.

Вижу там и Ромашку, и Галочку, мою соседку по шконке, и Золотую, и директора адлеровского ресторана. И Глафиру…

— Господи, сколько же ей мучаться здесь?

— Кому? — поинтересовалась дежурная.

— Глафире. Всё косу плетет… несчастная.

— Здесь лучше, чем в зоне.

Мне не хотелось рассуждать, где лучше. Ну, надо же так сказать — лучше?! Сказала бы: «На зоне еще хуже, чем здесь», чем — лучше… Здесь — свой ужас, там — свой.

Подвела к камере 119 для осужденных и предупредила:

— Учти, там и «многократки» сидят.

— Учту.

«Многократки» — это те, которые не в первый раз сидят. Открыла дверь камеры, а там в фанты играют и хохочут вовсю.

— Валюшка, привет! — весело здороваются со мной.

Со многими из них я была знакома по выездам на суд.

— Знаем-знаем, что девять лет… Особо не переживай… через три года «на химии» в Горьком встретимся. Там хорошо! — успокаивала меня Угрюмая, та, что казалась мне угрюмой, когда я первый раз выезжала на суд. Теперь она была вовсе не угрюмая, а очень даже веселая. Срок у нее, как она сказала, небольшой — всего пять лет.

Увидела я и Глухую, она сидела в 152-й камере за поджог. Кричу ей:

— Здравствуй!

— Валюшка, ты чего кричишь-то? Я ведь не глухая, — а сама смеется.

Я понимающе протягиваю:

— А-а-а…

В той камере ну ничегошеньки не слышала, а теперь вдруг стала всё слышать, вот как бывает!

Здесь и Наташа оказалась. Я часто с ней просиживала в боксе перед выездом на суд или после него.

У Наташи очень хорошая стрижка — каре, волосы черные, блестящие, словно лакированные, а глаза янтарные. Эффектно очень!

Выезжая на суд, она всегда была элегантной. И теперь ей шел яркий спортивный костюм. Но что-то изменилось в ней. Не пойму, что именно. Печали на лине не видно, но какая-то другая стала, совсем другая.

Наташа крикнула:

— Иди сюда, Валюшка!

Я взобралась к ней наверх.

— Попей чайку, потом я тебе сделаю массаж, обязательно надо снять напряжение.

Тут же подошла ярко выраженная «многократка»: передних зубов нет, голос прокуренный, под глазами мешки, тихо спросила:

— Чифирок сделать?

— А можно?

— Нельзя, конечно, но я по-быстрому. Мы отличную горелку сделали из сала и бинта. Я мигом, — подмигнула и пошла к туалету, который был перекрыт простыней, повернулась к нам, еще раз подмигнула и стала делать чай, скрывшись от всех.

Я прислонилась к стене и смотрела, как проигравшая в фанты кукарекала.

Ей кричали:

— Громче!

Она громко:

— Ку-ка-ре-ку!

— Еще громче!

Она изо всех сил, так что голос сорвался:

— Ку-ка-ре-ку!

Камера содрогалась от хохота.

Другая проигравшая читала стихи Константина Симонова:

«Жди меня, и я вернусь…»

Слезно читала. Все притихли.

Вот и чаек поспел.

— А можно я с вами? — спросила хорошо стриженная «многократка».

— Можно.

Она вспрыгнула к нам наверх и поинтересовалась:

— Раньше не баловались чифирком?

— Нет, — ответили мы.

— В зоне без чифира не прожить. Витамины в нем и бодрость. Слушайте! Делаешь два глотка и передаешь кружку по часовой стрелке. Эта кружка человек на пять рассчитана. Достается глотков по восемь. Этого вполне достаточно. В одинаре пить чифир неинтересно. Ну! Поехали!

— Горько-то как! — поморщилась я.

— А как же?! Зато — смак!

— Я заметила, что и Наташа, и ты, и многие другие хорошо подстрижены.

— А это Катя! Отличный парикмахер! Говорит, что в Париже премию за свою работу получила. Она и тебя может подстричь.

— Нет, я не буду стричься до тех пор, пока не выйду отсюда.

В этой камере совсем другая атмосфера, чем в двух прежних, потому что суд уже был, правый он или неправый, это теперь неважно. Важна определенность, тем более что многие с надеждой смотрят в будущее, мол, напишут кассационную жалобу и их обязательно поймут высшие судебные инстанции и отпустят на волю. Я тоже думала так.

«Отпустят на волю…» Я никогда не любила ходить в зоопарк, я не люблю птиц в клетке, не люблю и аквариумов, потому что очень люблю животных, и птиц, и рыб, и людей люблю, и все должны быть свободными, и дружить все должны.

В детстве я любила рисовать земной шар, а на нем разных людей: белых, черных, желтых, красных, все они держатся за руки и образуют большой круг, а среди них зверята всякие, а над ними птицы летают. Взбодрил меня чифирок!

Спустилась вниз, умылась, легко стало.

Все! Уныние отменяется! Совсем отменяется! Надо поселить в себе священную беззаботность!

Наташа, не торопясь, старательно и умело сделала мне массаж.

А по радио Алла Пугачева пела. Все были ей рады, как родной.

— Я хочу танцевать! — крикнула миленькая девочка. — Кто будет моим кавалером?

— Я! — тут же отозвалась высокая, симпатичная, стриженная «под ежик» «многократка».

— Так! — обрадовалась Толстуха. — Я вам сейчас костюмчики сварганю.

Она ловко сделала высокому Ежику из простыни моднючие шаровары, подпоясав их яркой косынкой, и делово спросила:

— Ты торс от одежды освободить можешь?

— Да. У меня сисек нет почти, — улыбалась Ежик.

— Замечательно! — радовалась Толстуха.

Миленькой девочке из двух простыней устроила вечернее платье, а головной убор смастерила из красной шелковой кофты, завязав много узелков. Потрясающе получилось!

Кто-то громко умолял, глядя на радио:

— Алла Борисовна, ну, пожалуйста, пой еще.

И Алла Борисовна пела.

— Вот умница, услышала мои просьбы: поет!

Все повернулись к танцующей паре.

Глазок в «кормушке» приоткрылся. Наблюдают…

А девочки танцевали! Легко. Хорошо!

Наташа говорит мне:

— Жалко, что через день нам отсюда переезжать. Давай напишем заявление на «рабочку».

— К сожалению, по моей статье на «рабочке» не оставляют.

— А ты напиши прямо начальнику тюрьмы Подрезу, мол, после суда нервный срыв у меня, ну и т. д. Валюшка, мне очень нужно остаться на «рабочке», хотя бы на неделю. Я хочу в зону, шить я умею и ничего, и никого я не боюсь, но мне пока нужно остаться здесь. Я должна повидать одного человека. Потом тебе всё расскажу.

Да, Наташа за это время очень изменилась. Я с ней познакомилась вечером, когда привезли меня с первого судебного заседания, и потом мы часто виделись. Она осуждена за спекуляцию японской аппаратурой.

Не судебные переживания заботили Наташу, а что-то другое, даже интересно, что именно?

На следующий день мы сочинили заявления на имя начальника тюрьмы и вместе со всеми пошли гулять во дворик.

«Многократки» сели на корточки и оживленно болтали. Ежик рассказывала:

— Нет, вы прикиньте, только вышла на волю, как снова здесь. Приехала к себе, а Васька, дружбан мой, говорит: «На станции цистерны с вином всю ночь будут стоять, говорят, что с портвейном!» Ну, мы и отправились в ночное… взяли канистру, я и говорю Ваське: «Давай приложимся по чуть-чуть на дорожку». Васька обрадовался. Ну и приложились… Слезть с цистерны не смогли… менты помогли. Хохочут, канистру отобрали, а нас загребли. Васька права качал и заставлял их вино вернуть государству, ну, обратно в канистру вылить. Менты смеются только. Они и меня, и Ваську хорошо знали. Васька тоже сидел по хулиганке. Теперь вот выше, до государственных преступников дослужились мы с Васькой.