— Спасибо тебе. Ты хороший. Сколько еще ждать?

— Если не перенесут на более позднее время, то часа два.

В дверь постучали, и мне пришлось пойти в бокс.

…Вызывается свидетель Кайдановский.

Наши отношения с Сашей Кайдановским тянут на толстый роман. Но вначале о его выступлении на суде.

Перед его показаниями был объявлен перерыв, и когда конвой уводил меня в камеру, я встретила Сашу в коридоре. Свидетели и просто зрители разгуливали или стайками шептались по углам, а Саша одиноко сидел на скамейке у стены.

Мы посмотрели друг на друга. Он не приподнялся, не поздоровался. Странно… Я впервые не разгадала его настроений… и никакой эмоции не почувствовала… удивительно… Почему так?

Не нахожу ответа.

Итак, Саше задают дежурные вопросы, он отвечает на них. Наконец судья спросила:

— Где вы работаете?

— Нигде, — ответил он.

— Как нигде? — озадачилась судья.

Саша повторил:

— Так… нигде.

Судья сделала паузу и еще раз требовательно спросила:

— Кайдановский, где вы работаете?

Вижу, что Саше понравился этот дурацкий диалог, и он опять беззаботно отвечает:

— Нигде.

Судья начала основательно сердиться:

— Кайдановский, к вашему сведению, есть такая статья под номером 209, и есть еще несколько статей, по которым вы можете оказаться перед судом в другом положении, нежели теперь. Я еще раз спрашиваю вас: где вы работаете или работали в последний раз?

Саша вздохнул, повернулся ко мне и спрашивает:

— Валя, в каком году меня уволили из Театра Вахтангова?

Я принялась было вспоминать, а судья раскричалась:

— Прекратите сейчас же ваши издевательства! Ведите себя прилично!

Тут секретарь подсказала:

— Он учится.

— Как учится? Где? — орала судья.

Саша молчал, а секретарь, как ученица-отличница, четко произнесла:

— Он учится на Высших режиссерских курсах.

— Почему вы сразу не ответили, Кайдановский? — возмущалась судья.

— Вы спрашивали меня о работе, а в настоящее время я нигде не работаю, — безмятежно пояснил Саша.

Судья повела диалог дальше:

— От кого вы узнали о случившемся в 1978 году со Жданько Станиславом?

— От Симоновой.

— Вашей жены?

— Нет. Я узнал о случившемся от Евгении Симоновой, с которой Стас Жданько учился на одном курсе.

— Я и говорю, что вы узнали о случившемся от вашей жены, Евгении Симоновой.

— Фамилия моей жены — Кайдановская, — безмятежничал Саша.

Ему явно нравилась эта процедура вопросов и ответов.

— Ну, это понятно, что она Кайдановская, но у нее есть своя фамилия — Симонова.

— Моя жена не Симонова, а Кайдановская.

Казалось, что это будет продолжаться до бесконечности, зрители уже начали сетовать на Сашу, не понимая, что он всего лишь говорит правду. Саша расстался с Женей Симоновой, и теперь его новая жена — Кайдановская, вот в чем дело. И уж совсем Саша стал непонятен, теперь уже всем, когда принялся обвинять в нашей трагедии со Стасом Федора Михайловича Достоевского.

— Во всем виноват Достоевский, — заявил он.

Было ощущение, что Федор Михайлович сидит на скамье подсудимых рядом со мной. После недоуменной паузы общественный истей проникновенно спросила:

— Почему же?

И Саша заявил, что Достоевский отрицательно влияет на эмоции людей.

— Стас играл Раскольникова в дипломном спектакле. Замечательно играл. А чтобы хорошо сыграть этот персонаж, надо его понять, а чтобы понять, надо многое пережить… Потом он стал репетировать Рогожина, надеясь сыграть с Валей в спектакле «Идиот». Валя очень хорошо играла Аглаю в этом спектакле. Тоже надо кое-что пережить, чтобы так сыграть.

Посмотрел на скамью подсудимых, но не на меня, а рядом, словно тут и сидел Достоевский Федор Михайлович, и продолжал:

— Последняя наша встреча со Стасом была после того, как я прочитал его инсценировку «Великого инквизитора» — по главе из «Братьев Карамазовых». Вы представляете себе, что это такое — сесть и инсценировать самую трудную историю у Достоевского?

Общественный истей по-прежнему проникновенно спросила:

— А что, грустный сценарий получился?

— На веселую тему сценарий по Достоевскому написать нельзя, — сказал Саша и как-то совсем безнадежно посмотрел на общественного истца. Помолчал и спросил: — Как вы считаете?

— Суд снимает вопрос о Достоевском, — округлив глаза и с обидой в голосе прекратила разговор судья.

На памяти у меня другие Сашины впечатления о Достоевском. Он так же, как и Стас, готовился выступить, будучи в Театре Вахтангова, в спектакле «Идиот». Только Саша — в роли Мышкина, а Стас — Рогожин. Им так и не удалось сыграть в этом знаменитом спектакле Александры Исааковны Ремизовой.

Когда Саша учился у нас в институте, Пырьев хотел пробовать его на Алешу Карамазова. По каким причинам расстроилась эта творческая встреча, не знаю — мне было неловко спрашивать об этом у Саши. Он как-то начал рассказывать, что мечтал сыграть Алешу у Пырьева, но разнервничался и прекратил свой рассказ, а я больше не тревожила его расспросами на эту тему, хотя мне было очень интересно.

А еще он хотел сделать моноспектакль по Достоевскому «Сон смешного человека». До сих пор помню, что действие должно было происходить на старом, холодном кожаном диване.

Так что отношения у Саши с Федором Михайловичем совсем не простые. Наверное, от этого и получается у него, что главный виновник нашей трагедии со Стасом — автор «Идиота» и «Преступления…».

Впрочем, у меня есть черновик моего собственного письма к Стасу, где Достоевскому тоже принадлежит особая роль.

После нескольких чаепитий у Стаса дома, в самом начале наших отношений, он попросил меня:

— Валена, напиши мне, пожалуйста, письмо.

— О чем?

— О нас. О театре. Я хочу получить от тебя письмо.

— Что за блажь, Стас?

— Это не блажь. Я хочу побыстрее понять тебя. Напиши на адрес театра.

И я написала ему письмо. Вот фрагменты из него:

«…хочется рассказать тебе о многом. Но как? Возможно ли написать про то, что происходит со мною теперь? Какая-то боль поселилась во мне, нет, не тяжелая, не огромная глыба, а похожая на болезненный, непреходящий звук, и никуда не деться от него. Что это? Наверное, это — Предчувствие.

Я увидела тебя в Раскольникове, и вспомнился мне один вечер в Питере. Становилось совсем темно. Вокруг никого. Страшно немножечко. Улица, мощенная булыжником. Что это за улица? Оказалось, Казначейская. Силуэт в конце улицы. На меня движется. Испугалась. Нырнула во двор. Двор небольшой, дрова в углу у стены сложены, словно все из другого времени: и двор, и силуэт, и дрова…

Достоевский и Раскольников совсем рядом.

…Мне кажется, что у твоего Раскольникова идея, которая посетила его, как бы вне его, сама по себе. И он боится ее. И чем больше он ее боится, тем сильнее она действует на него.

Мне интересен процесс мышления твоего Раскольникова, только я не знаю, где ты, где он.

Ведь дело не в топоре, а в освобождении от смертельных тисков Идеи. Освобождение от нее — это Принятие ее. Редко кто задает себе лишние вопросы. Легче их не задавать. Можно не найти ответа.

Ты поставил эти трудные вопросы в длинный ряд и пытаешься на каждый из них найти ответ. Это непосильный труд, но мне кажется, что ты догадываешься о Главном. И все-таки я чего-то очень-преочень боюсь… От этого во мне и живет постоянный, болезненный звук нехорошего Предчувствия…»

Это письмо было изъято вместе с другими письмами, дневниками, фотографиями, бумагами и прочим во время обыска. И теперь оно находится не в чистых руках. Слава Богу, у меня сохранилось многое, в том числе и черновик письма. При обыске на Арбате выгребли все из моего письменного стола, а на полку в стене не обратили внимания. Полка большая, высотою в три метра, там-то и находилось многое из того, что было очень ценно для меня.

И теперь надо сделать так, чтобы протоколы моего дела никуда не исчезли, а то мало ли?