— Нет, вальс Шопена. Вы его играли. И она его играла. Помните? Здесь. — Он показал на рояль.

Сюзан вспыхнула пунцовыми пятнами.

— Помню, еще бы! Она так необычно играла этот вальс. Сейчас!..

Почти бегом Сюзан вернулась к роялю, подняла крышку и заиграла. Публика затихла и повернулась в ее сторону. Сюзан играла громко, эмоционально, это был совсем не тот «музыкальный фон», к которому привыкли люди в подобных местах. И они сразу уловили разницу.

Играя, она думала о старой женщине, которую видела всего один раз, о ее исполнении — таком возвышенном и наивном. Это точно соответствовало ее представлению о русской музыкальной школе и вообще о русских. Не замечая того, она сама заиграла взволнованно, приподнято, как прежде не играла. Потом она вспомнила в деталях ту безобразную сцену, когда она требовала прекратить игру. Какой стыд! Он так просил не перебивать, дать маме доиграть… Стыдно и нестерпимо жалко этого человека.

Закончив вальс, Сюзан посмотрела в его сторону, но за столиком у перил никого не было.

— Wait! Wait for me please!

Арон поспешно пересек вестибюль и успел сунуть ногу в дверь лифта. Дверь нехотя раскрылась, и он ввалился в кабину.

— Thanks… Ninth floor please.

Человек в лифте молча кивнул головой и нажал нужную кнопку. Дверь закрылась, и лифт пошел вверх.

Этого тощего седого человека в выцветших джинсах Арон заприметил с самого того дня, как вселился в многоквартирный дом в Роквилле, пригороде Вашингтона. Ему казалось, что этот мрачный тип исподтишка разглядывает его. Арон сделал несколько попыток заговорить с ним при встречах в лифте или коридоре, но тот в ответ лишь буркал что-то невнятное. Арон даже заподозрил, что человек просто не говорит по-английски: в этом доме, где квартплату почти полностью вносило государство, жило много недавних эмигрантов из разных стран.

Лифт медленно тащился вверх. Третий этаж, четвертый… Краем глаза Арон заметил, что человек пристально смотрит на него, но когда Арон обернулся, тот поспешно отвел взгляд.

Пятый… шестой…

Чтобы прервать неловкую паузу, Арон сказал что-то вроде «It’s nice outside, isn’t it?». Но тот как будто даже не услышал.

«Нужен ты мне очень, — подумал Арон обиженно. — Может, ты вообще — псих».

Седьмой, восьмой… Наконец лифт остановился, дверь открылась, и Арон, стараясь не смотреть на попутчика, вышел в коридор девятого этажа. И в этот момент услышал за своей спиной отчетливо произнесенную по-русски фразу:

— Да, замечательная погода, мистер Андрей Татьянин.

Арон резко повернулся, но дверь лифта закрылась. Все, что он успел увидеть в последнее мгновение, — обращенный прямо на него насмешливый взгляд незнакомца.

Подобно тому, как по кольцам срезанного дерева можно сказать, как оно росло год от года, так и по темным полосам на ремне Арона Тишмана можно было судить о том, как складывалась его жизнь за пять лет пребывания в Америке. Не то чтобы до эмиграции он голодал, а в Новом Свете отъелся, нет конечно, но доступность еды и выпивки, а главное, размеренная жизнь на велфере оказали заметное воздействие на его организм: за пять лет он прибавил в весе около десяти килограммов — точнее, двадцать два фунта в американской системе измерений, к которой Арон привыкал с трудом.

Это было нехорошо не только чисто эстетически, но и для диабета, нажитого еще в молодости в Советском Союзе и ставшего причиной для получения велфера в Америке. С помощью врачей и лекарств он справлялся со своей болезнью, и в целом состояние здоровья не сильно осложняло его спокойную, хотя и несколько однообразную американскую жизнь.

Выходка этого тощего типа в лифте неприятно задела Арона, вывела его из привычного безмятежного равновесия. «Что это значит? — думал он, ужиная в одиночестве за кухонным столом, а потом готовясь ко сну. Что он хотел показать своим дурацким поступком? Что знает Арона, но не желает общаться? Ну так пусть себе молчит. А он кричит в спину из лифта, как пацан какой-нибудь. А ведь весь седой…»

Встречались ли они когда-нибудь «в прежней жизни»? Арон не мог его припомнить, как ни терзал свою память. То, что он назвал Арона не настоящим именем, а литературным псевдонимом, говорило, что они, должно быть, встречались по работе. А может, и не встречались, а просто он видел Арона на читательской конференции или еще что-нибудь в таком роде…

И вообще, думал Арон, раздеваясь перед сном, почему это должно его беспокоить? Да, он работал в советской газете и не делает из этого тайны. Он открыто признает, что был членом партии, он указал это во всех анкетах при въезде в Америку. Он ничего не скрывал, и ему нечего бояться.

И все же неприятное чувство не оставляло Арона. Что это за тип? Что он хочет?

Вообще говоря, можно попытаться узнать его имя. Он в лифте всегда нажимает кнопку двенадцатого этажа. Так. Значит, надо посмотреть имена жильцов на всех квартирах двенадцатого этажа. Сколько их там? Десятка два, не больше.

Как был в пижамных штанах, он спустился вниз, в пустой в этот поздний час вестибюль, и в дальнем углу отыскал почтовые ящики жильцов двенадцатого этажа.

Вильямс… Этвуд… Санчас… Такер… опять Вильямс… И вдруг — Вадим Лурие, квартира 1206. Арон не стал даже досматривать остальные ящики. Конечно это он, даже нет сомнений: кого еще здесь могут звать Вадим?

Арон проснулся и посмотрел на часы — половина девятого. Он потянулся и повернулся было на другой бок, как вдруг вспомнил, что сегодня вторник и, значит, через полчаса придет медсестра проводить процедуры. Он встал, наспех прикрыл постель стеганым одеялом и поспешил на кухню.

Такие квартиры на одного человека некоторые называют «студио», другие «эффишинси». Состоит она из довольно большой комнаты, выполняющей функции гостиной, и столовой, и маленькой спальни, к которой примыкает ванная. Высокая стойка наподобие бара отделяет от столовой кухню, вмещающую электрическую плиту, холодильник и посудомоечную машину.

Мебель Арон собирал в основном по еврейским благотворительным организациям, но кое-что пришлось прикупить: столик в кухню, кресло, тумбочку, другие мелочи. В общем, все необходимое наличествовало, и Арон был доволен своей холостяцкой квартирой. Хотя, конечно, она не шла ни в какое сравнение с его прежними московскими апартаментами, обставленными финской мебелью. Впрочем, все это при разводе досталось Татьяне.

Поставив на плиту чайник и кастрюльку с водой для яиц, Арон вытащил из холодильника сыр, ветчину и сардины.

Он спешил: закончить завтрак и убрать остатки со стола следовало до того, как появится медсестра, иначе придется выслушивать упреки и наставления по поводу диетического питания. «Вам, мистер Тишман, категорически противопоказаны жирные продукты. Вы же разрушаете себя! Я давала вам буклет, как следует питаться при вашем состоянии здоровья. Это рекомендации вашего врача, мистер Тишман, и если вы не считаете нужным…»

Что вы, что вы, мисс Гарсия! Каждое слово врача для меня — закон. Тем более ваше слово, прелестная сеньорита. Но ведь если следовать всем этим «можно — нельзя», то жить не захочется. Околеешь с тоски раньше, чем от болезней… Так, вода кипит. Опускаем на три минуты — всмятку… Сардины уже открыты. Чай заварить или ко-феечку со сливками?

И в этот момент в дверь постучали. Неужели медсестра? На пятнадцать минут раньше — небывалый случай! А кто еще? Ведь, чтобы войти в дом, нужно снизу звонить, а у нее свой пропуск. Нет, это определенно она.

Стук повторился.

— Coming, coming! — прокричал Арон, пряча ветчину и сыр обратно в холодильник. Едва не зацепившись за ковер, он поспешил к двери, повторяя «Just a moment, miss Garsia, just a mo…». Но слова застряли у него в горле, когда за дверью вместо медсестры он увидел того самого типа — седого, тощего.

— Ага, я не ошибся. Позвольте на минутку? — Он выглядел несколько смущенным.

— Конечно, заходите, пожалуйста, заходите, — засуетился Арон, приходя в себя от неожиданности. — Садитесь, пожалуйста. Вот в кресло.