— Ишь абрамчики… жиды проклятые. Сидят, понимаешь, в тылу, на рынке торгуют, а мы за них кррровь проливаем… Я на Втором Украинском воевал, Днепр, понимаешь, форсировал. А они жируют в тылу…

Как я уже сказал, это обычное, почти что природное явление: пьяные обязательно поносят евреев. Не то что трезвые никогда этого не делают — делают, еще как! Но трезвому нужен какой-то повод. Ну, допустим, на рынке запросили слишком высокую цену, и тогда уж… И неважно, что продавец-то вовсе не еврей…

Так вот, дребезжа и содрогаясь всем корпусом, автобус двигался по шоссе, люди негромко переговаривались, кондукторша Зойка считала деньги в своей сумке, как вдруг пассажиры вскрикнули и повалились друг на друга: автобус резко затормозил, съехал на обочину и остановился. Передняя дверь открылась, и негромкий хрипловатый голос произнес:

— Пусть он вийдет. Никуда не поеду, пока он не вий-дет с автобуса.

Это заговорил водитель Соломон. Кажется, до той поры никто не слышал его голоса, а тут вдруг сфинкс заговорил. Наступила тишина. Потом люди стали спрашивать друг друга:

— Кто «пусть выйдет»? Кто?

— Да это он на Бубака, — объяснила Зойка поведение своего напарника. — Ну, за то, что ругает евреев. А он сам, Соломон-то, он это… — И понизив голос: — Еврей.

Тут опять наступила глухая пауза. Прервала паузу Лизавета Фадеевна, пожилая женщина, работавшая нормировщицей много лет:

— Да брось ты, Соломон, кто на Бубака обращает внимание? Пьянь безмозглая, контуженный на голову. На него обижаться — себя не уважать, ей-богу. Давай поедем, а то опоздаем не ровен час.

— Никуда я не поеду, — ответил водитель ровным голосом. — Пусть он вийдет с автобуса.

Тут пассажиры дружно стали уговаривать Соломона, что Бубак — просто ничтожество, наплевать на него, нужно ехать. Соломон выслушал их, ничего не отвечая, вытащил ключ из зажигания, встал и вышел из автобуса.

— Пока он не вийдет, не поеду, — бросил он на ходу. Отойдя в сторонку, он уселся на желтую осеннюю траву. Дверь автобуса осталась открытой.

Что делать? До начала смены всего полчаса, а еще ехать и ехать…

— Когда следующий автобус? — спросил кто-то из пассажиров.

Зойка махнула рукой.

— Да не будет никакого следующего. Сегодня на линию один Соломон вышел, все остальные в ремонте. А Соломон сам чинит свой автобус, он ведь механик.

— Во, хитрый еврей, — подал голос Бубак.

Кто-то предложил:

— Надо пойти к нему, попросить за всех.

— Вот Зойка с ним работает, знает его, — сказала Лизавета Фадеевна. — Пойди, Зоя, поговори с ним. Скажи, мы извиняемся за Бубака и просим ехать. Должен же он понимать, в каком мы положении.

— Вот еще, — огрызнулась Зойка. — Я его не обижала, чего это я пойду извиняться? Вы его обговняли, вот теперь и расхлебывайте.

Тут неожиданно вступил старик Поплугов, инспектор ОТК:

— Я полагаю, нужно вот его послать на переговоры. — Он указал на меня. И отвечая на недоуменные взгляды: — Его Соломон быстрее поймет, чем нас, потому что они свои…

Эта фраза шибанула меня, как утюгом по голове. «Свои»! До сих пор я наивно надеялся, что мои сотрудники не знают и не догадываются, а вот даже Поплугов, с которым я никак не соприкасаюсь, прекрасно знает…

Предложение Поплугова понравилось, и все дружно стали меня просить поговорить с Соломоном. «Ты ведь тоже опаздываешь на работу».

Ох, как мне не хотелось… Но противиться воле коллектива я не посмел и медленно поплелся к тому месту, где на травке сидел Соломон. Подойдя вплотную, я сел рядом с ним и прочно замолчал, не зная, что сказать. Соломон сбоку посмотрел на меня, усмехнулся и проговорил:

— Ага, тебя выбрали. Они думают, еврей еврею не откажет. Так они ошибаются. Не поеду, пока этот под сидит в автобусе.

В общем, на другой ответ я не особенно и надеялся. Больше меня задело, что вот и Соломон с первого взгляда определил…

Несколько минут мы молча сидели, опустив ноги в канаву. Молчание прервал Соломон:

— Слушай, а ты сам-то откуда? Ведь евреи в этом городе не живут.

— Мы эвакуированные из Ленинграда. Мама и две сестры — девять лет и семь. А папа на фронте.

— Пишет? Папа-то.

— Что-то давно не было писем…

— Ну, это еще ничего не значит. Ничего плохого. В наступлении почта хуже работает.

Мы опять помолчали. Соломон вздохнул, потер щетину на подбородке и тихо сказал:

— У меня семья осталась в Виннице. Жена и сын. Что с ними? В газетах такое пишут… не хочется верить.

Я заметил, что из автобуса за нами пристально наблюдают. Они не могли слышать нашего разговора, только видели, что мы о чем-то беседуем. И это, наверное, подавало им надежду. Я подумал, что будет честнее вернуться в автобус и сказать, что миссия моя провалилась.

Мое сообщение, естественно, радости не вызвало. В наступившей тишине голос старика Поплугова прозвучал твердо:

— В таком разе пусть Бубак вылезает. Его вина.

— Да я-то что такого сделал? — возмутился Бубак. — Я только сказал, что все говорят. Чего вы на меня вешаете?

— А Соломону обидно, — сказала Зойка. — Он фронтовик, у него левой ступни нет, миной оторвало. Еле-еле разрешили автобус водить. Ему обидно.

— А я-то откуда знаю, что он инвалид? Я ничего такого не сделал. Только сказал…

— Во-во. Сперва подумай, потом варежку разевай. Твоя вина, вылазь! — включилась Лизавета Фадеевна.

Тут все пассажиры разом навалились на Бубака: твоя вина, вылезай из автобуса! Что ему оставалось делать? Бурча под нос ругательства, он вылез. Постоял несколько секунд, раздумывая, а потом поковылял в сторону комбината.

— Эй, Соломон, он вылез! Поехали, поехали! — закричали несколько человек и замахали руками из окон.

Соломон поднялся с травы, отряхнулся и направился к автобусу. Я обратил внимание, что он хромает на левую ногу. Он сразу завел двигатель и плавно взял с места. Работники комбината заметно повеселели: авось не опоздаем, поспеем в последнюю минуту.

Автобус набрал скорость и в клубах дыма двигался по шоссе, как вдруг затормозил и остановился. «Что опять?» — заволновались пассажиры и кинулись к окнам.

По обочине, сильно хромая, шел Бубак.

Передняя дверь автобуса распахнулась.

— Пусть садится, — сказал Соломон. — Я не знал, что он хромой…

Вот и все, вся история — случай с водителем автобуса Соломоном. Вскоре меня перевели в утреннюю смену, и я потерял Соломона из виду. Вспомнил я его значительно позже, когда, читая историю Холокоста, узнал, что в Виннице все еврейское население было поголовно уничтожено. При активном участии местных полицаев.

Самым неприятным было возвращаться домой. Бабушка встречала его неизменным «ты же с утра ничего не кушал», и все убожество их семейного быта наваливалось со всех сторон. В тысячный раз, но как бы впервые, он видел темноватую комнату, перегороженную надвое линялой занавеской, обеденный стол под синей клеенкой, мамину кровать у одной стены, свой диван — у противоположной. И бабушку в теплом халате и с вечно спущенным чулком.

— Ты же с утра ничего не кушал. Помой руки, я погрею тебе котлетки с картошкой. Что значит, ты не голодный? Ой, этот ребенок доводит меня до разрыва сердца…

Говорила бабушка с надрывом и подвыванием, картавила, многие слова произносила неправильно: «ребьенок», «курца», «виход», а вопрос «я знаю?» означал у нее «я не знаю». В свою речь она то и дело вставляла еврейские слова и обороты, и сколько родные ни пытались отучить ее от этого, она не поддавалась перевоспитанию. Ее невестка, то есть его мать, говорила довольно правильно, без акцента, но казенным языком технаря на производственном совещании. Что же касается внука, он со временем сдался, отступился, поняв, что ничего не выйдет: нельзя научить правильному языку человека в таком возрасте. И вообще…

С некоторых пор Зиновий стал многое понимать — так ему казалось, во всяком случае. Может быть, просто кончилось детство: семнадцать лет, что ни говори, уже не ребенок, и теперь он начинал видеть многие вещи в новом свете. Он раньше никогда не смотрел на себя и своих домашних как бы со стороны: они были некой данностью, чем-то само собой разумеющимся — мама, бабушка, даже умерший пять лет назад отец… Они были такие, какие были, и не подлежали критическому переосмыслению.