Мысли о Колином будущем одолевали Капу постоянно. И однажды бессонной ночью она решилась сделать то единственное, что ей все же оставалось.

Теперь все зависело от ее решительности. И от Юры.

— Мне нужна твоя помощь, сынок, — сказала она Юре, когда тот одевался, чтобы идти в школу. Всю ночь она просидела в кухне, о чем свидетельствовала гора окурков и пустая бутыль из-под вишневки. — У нас прибавление в семье ожидается. — По тому, как Юра оглядел ее, Капа поняла, что он знает о жизни больше, чем ей казалось.

— Я про Колю. Он в очень плохом состоянии, ему необходима семья. Я боюсь за него. Давай его возьмем к себе, спасем ребенка. Что скажешь?

Юра смотрел на нее исподлобья. Она вдруг заметила, как он вырос в последнее время, прошлогодняя куртка была явно коротка.

— А с кем он будет? — спросил Юра. — Ты на работе, я в школе, а он с кем?

— Я все обдумала. Я перейду с должности заведующей на должность воспитателя и работать буду в ночную смену. С утра — дома. Но после четырех — все на тебе, сынок. Ты должен покормить его обедом, вовремя спать уложить, свои уроки сделать… В общем, ты за старшего. Сможешь?

— Смогу, чего тут…

— Зарплата у меня, понятно, уменьшится. И так негусто было… Но ничего, на первое время я шубу продам, которую Вика мне подарила. Дорогая вещь, нам будет добавка к зарплате, а тебе зимнюю куртку купим. И льготы нам положены кое-какие как усыновившей семье. Проживем как-нибудь. А у тебя брат на всю жизнь будет.

Уже в дверях Юра сказал, не глядя на мать:

— Если плохо будет, можно продать мои часы.

Он, похоже, имел преувеличенное представление о ценности этих часов. Кстати, возможность узнать их подлинную ценность Юре не представилась никогда. С часами вот что получилось. Однажды, когда Юра был в школе, а Капа увезла Колю к ушному врачу в поликлинику, в доме побывал Капин бывший муж. Капа давно подозревала, что у него есть ключи от квартиры, а тут вернулась с Колей из поликлиники, смотрит: в вещах кто-то рылся, и часов нет. Слава Богу, деньги, вырученные за шубу, она держала спрятанными на работе.

Юра расстроился, когда узнал о пропаже. Капа пошла в милицию, но там сказали, что такими делами не занимаются. «Вы вот говорите, он украл, а он говорит, вы его при разводе обобрали. Сами и разбирайтесь!» — сказал молоденький лейтенант. Так и пропали часы, Викин подарок…

А от Вики в мае пришла открытка — голубая, глянцевая, с аистом и надписью по-английски. Сбоку Вика приписала по-русски: «Родился мальчик, вес 9 фунтов, назвали Фрэнк-младший. Всем привет».

Привычки необходимы человеку. Сродни обычаям и ритуалам, они создают ощущение устойчивости жизни, ее полноты. Прокопий Васильевич ощущал это. Он упорно держался за свои привычки, не желая отказаться даже от тех, которые потеряли всякий смысл. Например, он по-прежнему, как в годы службы, вставал в пять тридцать утра, и никакие уговоры жены не могли его урезонить. «Так положено», — отвечал он сурово на просьбы не тревожить ее в столь ранний час. А когда она заикнулась, что в таком случае, может быть, ей лучше спать в другой комнате, он не на шутку рассердился. Супруги, объяснил он раздраженно, должны спать вместе, так положено.

После смерти Елены Игнатьевны он остался один в их двухкомнатной квартире без телефона в Чертаново. Теперь больше никто не покушался на его привычки: он мог вставать когда хотел, курить где угодно, хоть в постели, открывать форточку в любой мороз, пить водку за едой… в общем, что угодно. Однако странное дело: без сопротивления и порицания со стороны жены привычки эти вроде бы потеряли часть своей прелести; они уже не выглядели как декларация мужской независимости, они пожухли и поблекли — как и вообще вся жизнь Прокопия Васильевича…

Ох не хотел подполковник Прокопий Садиков уходить на пенсию! Было это после афганской войны, в годы горбачевской перестройки, когда вся эта банда американских наймитов принялась разрушать армию и органы безопасности. Не хотелось Садикову увольняться, но кто его спрашивал? Предложили уйти — и все разговоры. Возраст, сказали. Перед отставкой присвоили звание полковника, спасибо на этом. И когда теперь случалось

Прокопию Васильевичу присутствовать на митингах в поддержку кандидатов коммунистической партии или на каких-нибудь других ответственных мероприятиях, надевал он парадную форму полковника Советской армии, которую, увы, не пришлось поносить в годы военной службы.

Как ни держался Садиков за свои привычки, а возраст брал свое: сдавало здоровье, память отказывала, и простые бытовые заботы — сходить в аптеку, отнести белье в прачечную, съездить на рентген в поликлинику, привести в порядок женину могилу — все это превращалось в проблему непредвиденной трудности.

Два события, две личные драмы повлияли на здоровье и душевное состояние Прокопия Васильевича: смерть жены, с которой прожил более полувека, и другое, мало кому известное событие, которое Прокопий тщательно скрывал от всех знакомых. Это событие он сам в своей душе называл «потеря единственного сына», хотя Владимир Садиков не погиб в Афганистане, как думали некоторые, и вообще, очень может быть, жил припеваючи по сей день. Жил где-то…

А произошло вот что. В восемьдесят четвертом году (афганская война хоть не называлась войной, шла полным ходом) Володя кончил Бауманский институт и начал работать в проектном бюро. Молодой парень, недурен собою, инженер с хорошими перспективами — понятно, что недостатка в знакомых обоего пола не было. Иногда знакомые заходили к нему домой. Сам Прокопий Васильевич чаще всего отсутствовал, а Елена Игнатьевна с понятным интересом присматривалась к Володиным знакомым, особенно женского пола. И вот среди этого рода знакомых с повышенной частотой стала появляться одна хорошенькая коротко стриженная блондинка на стройных ножках, которую звали тоже Лена, — такое совпадение! (Вообще-то Елена Игнатьевна слыхом не слыхивала об эдиповом комплексе; впрочем, сходство между Еленой Игнатьевной и Леночкой совпадением имен и исчерпывалось.) С этой Леной Володя уходил из дома, гулял где-то допоздна. Несколько раз Елена Игнатьевна наталкивалась на них на улице: идут в обнимку, как теперь принято у молодых, — под ручку больше не ходят, другие времена. А когда начался дачный сезон и в жилищной проблеме появилась летняя отдушина, Володя и вовсе перестал ночевать дома…

Своими наблюдениями Елена Игнатьевна, понятно, поделилась с мужем, который отнесся к Володиной истории почти что одобрительно:

— Нормально, так и должно быть. Ему ведь уже двадцать пять. Только зря-то пусть не таскается, а если девушка хорошая, из хорошей семьи, то о женитьбе надо думать.

Как в воду смотрел подполковник: не прошло и месяца, Володя заговорил о женитьбе. Все путем: познакомил родителей с Леной. Она произвела хорошее впечатление: такая вежливая, рассудительная, образованная — Институт иностранных языков кончила. Видно, что воспитанная девушка, из хорошей семьи. «Мои, — говорит, — родители, очень любят Володю и хотели бы с вами познакомиться». «Что ж, — отвечает Прокопий Васильевич, — с удовольствием познакомимся, и не будем тут чиниться, кто к кому первый должен прийти. Хотя интересно спросить, кто они, ваши родители, чем занимаются». Ну, Лена с готовностью объясняет, что оба они ученые, кандидаты наук: папа в области прикладной математики, а мама в области германской филологии. И зовут папу Марк Ефимович, а маму Розалия Соломоновна.

Бедного Прокопия чуть удар не хватил. Еле дождался Леночкиного ухода, да как заорет на сына:

— Ты соображаешь, болван, что делаешь? Жизнь себе хочешь испортить? Только таких родственничков не хватало… У меня анкета как стеклышко: никто не репрессирован, никого за границей, сам русский, и ни в чем не участвовал… Аты мне Соломоновичей подсовываешь! Вот они возьмут и в Израиль уедут. Что ты тогда в анкете писать будешь?

И пошло-поехало… Надо сказать, что Прокопий не очень хорошо знал своего сына, не был с ним по-настоящему близок: всегда занят по службе, часто в отъезде. Упорное сопротивление сына было для него раздражающей неожиданностью. А Владимир стоял несгибаемо: женюсь на Лене, что бы отец ни вытворял. Не признаете этот брак — уйду из семьи.