А Сбитнев посматривал на нее и улыбался своей сонной улыбкой, даже не пытаясь возражать. В том же духе высказывались и свидетели: милиционер, Васина учительница, Васина мама. Васин папа, второй секретарь райкома, тоже был вызван свидетелем, но в суд не явился ввиду неожиданной командировки. Все они дружно показали, что вот приехал уголовник, чтобы украсть их водку, и бедного Васю чуть ли не силой заставил помогать ему в этом гнусном деле. Мама Хохлаткина производила впечатление женщины ограниченной и забитой. Она явно боялась как-нибудь невзначай нарушить инструкции мужа и потому говорила сбивчиво и путано. И вдруг в ее показаниях мелькнула странная фраза насчет того, что водку-де намеренно не доставили, но говорили всем, что доставили. Значит, кто-то хотел спровоцировать кражу? Я уцепился за эти слова и стал расспрашивать Хохлаткину, но судья сняла мои вопросы как не относящиеся к делу.

В два часа был объявлен перерыв на обед. В столовке при райсовете в меню значился «суп перловый на м/бу-льоне» и «рыбные консервы в томате с карт./пуре». И то и другое было несъедобно. В полном расстройстве, злой и голодный, я сидел на крылечке райсовета, как вдруг появилась Нинка и шепотом сказала, что Сбитнев хочет меня видеть.

Подивившись в глубине души патриархальной простоте местных отношений, я пошел в милицию. Начальник сказал, что судья разрешил мне разговор с подзащитным и кивнул в сторону железной клетки. На этот раз Сбитнев сидел посреди клетки на табурете. Его ничуть не смущало то обстоятельство, что табурет был единственным и я, следовательно, должен был стоять перед ним навытяжку.

— Слышь, Израилевич, я просить тебя хочу. Очень прошу. Передай… ну этой… адвокатке Лурье… Передай ей вот эти листочки. Подойди поближе. Встань боком… Знаю, что не положено, но очень прошу. Век не забуду.

С этими словами он сунул мне под полу пиджака сложенные в несколько раз листки бумаги. Я попытался поговорить с ним о процессе, но его эта тема не интересовала:

— Ладно, все нормально. Ты лучше иди, а то перерыв кончится.

Женя была в своем сарай-офисе вдвоем с Глашей.

— Тебе послание.

Она развернула листки, пробежала их глазами и покраснела. На ее губах появилась растерянная улыбка. Перечитав письмо, она молча протянула мне оба листочка.

На одном был портрет, нарисованный карандашом. Я не большой знаток, но, смею утверждать, рисунок был замечательный. Прежде всего, портретное сходство. Не вообще женский портрет, а именно Женя, ее черты, ее широко расставленные, слегка продолговатые глаза, высокие брови, заостренный подбородок… Короче — она. На втором листе было письмо, оно начиналось так: «Голубой цветок любви! Юная Афродита! Твоя красота подобно солнцу затмевает всех других женщин. Как бы я хотел ласкать твои ланиты, целовать ступни твоих ног…»

Читать дальше я не стал:

— Тут очень уж личное, мне неудобно как-то.

Я вернул листочки Жене. Она явно была взволнована. Глаза сияли, на губах блуждала улыбка. Ее обычная ирония исчезла без следа. Мне, честно говоря, все это казалось очень странным. Как может интеллигентная, образованная девушка, которая читает Бёлля и Хемингуэя, любит Листа и Скрябина, как может она принимать всерьез эту полуграмотную безвкусицу?

Женя перехватила мой взгляд и вздохнула:

— Я все знаю, он уголовник и проходимец, я знаю. Но… — Она задумалась, подыскивая слова, потом махнула рукой: — Только женщина может это понять…

После перерыва показания давал завмаг — немолодой толстый мужчина с неуместно высоким, почти писклявым голосом. Он рассказал, как обнаружил утром 8 мая сорванный с входной двери замок и пропажу лампы и веревки.

— У меня вопрос к свидетелю, — прервала его адвокат Лурье и, получив разрешение судьи, спросила: — Не могли бы вы оценить стоимость похищенного?

Завмаг замялся:

— Ну… веревка, значит, по шестьдесят копеек моток. Так. А лампа керосиновая с восьмилинейным фитилем… она… точно не помню, но больше рубля стоит. Рубль двадцать, пожалуй.

— Таким образом, — подытожила Женя, — ущерб от хищения составил где-то рубль и восемьдесят копеек. Так? Прошу занести это в протокол.

— Не забывайте сломанную дверь, — вскакивая с места, громко сказал прокурор. — Это не просто мелкая кража, а кража со взломом, то есть при отягчающих обстоятельствах. Нам повезло, что ящиков с бутылками не оказалось в магазине, а то бы…

Неожиданно судья объявила внеочередной перерыв и ушла с народными заседателями за печку на совещание. Возвратились они примерно через полчаса.

— Суд вынес определение. Прошу всех встать, — строго сказала судья Мурзаева. Твердым голосом она прочла документ, в котором говорилось, что в процессе рассмотрения данного дела суд установил стоимость похищенного имущества, которая равна одному рублю восьмидесяти копейкам. Таким образом, считает суд, на этот случай распространяется примечание к статье 6-й УПК РСФСР, которое говорит, что действия, хотя формально и имеющие признаки уголовных преступлений, но незначительные по своим последствиям, уголовному преследованию не подлежат. На основании изложенного суд постановляет: настоящее дело производством прекратить, подсудимого Сбитнева из-под стражи освободить немедленно. Определение может быть обжаловано в течение пяти дней.

Судебный зал, то есть горница избы, был переполнен публикой, и не было человека, который бы не выразил свое отношение к происшедшему самым непосредственным образом. Одни бурно ликовали, другие (их было не меньше) выкрикивали угрозы в адрес подсудимых и открыто ругали Мурзаеву: ведь куда девалась водка, так и осталось тайной.

Я заметил, что через головы толпившихся людей судья подавала мне сигналы. Я пробился к ней.

— Вот что, — шепнула она, приблизив ко мне лицо, — скажи своему подзащитному, чтобы уезжал отсюда как можно скорее. Подальше от греха. Утренним автобусом.

Я попытался найти в толпе Сбитнева — его в зале не было. Вышел на улицу, оглянулся по сторонам — не видно нигде. И тут я догадался зайти в сарайчик под вывеской «Юридическая консультация». Сбитнев и Женя стояли в уголке и тихо разговаривали. Он держал ее руку, она была багровая от смущения.

Женя заметила меня первая:

— Поздравляю, коллега, с успехом, — сказала она, высвобождая руку. К ней вернулся ее обычный тон.

— Да ладно тебе. Это ты все сделала своим вопросом насчет стоимости веревки.

Женя тонко улыбнулась:

— Я почувствовала, что Мурзаева была бы рада к чему-нибудь придраться, чтобы прикрыть это дело. Ее положение было ужасным: станешь на сторону прокурора — райком больше судьей не назначит, пойдешь с райкомом — прокурор со света сживет, ведь с ним работать…

— Ты, Израилевич, тоже молодец, — дипломатично вставил Сбитнев.

— Судья просит передать вам, Виталий, чтобы вы как можно скорей уезжали из Дальне-Покутина. Немедленно, сегодня же. Иначе вам грозят большие неприятности.

— На чем же он сегодня уедет? — вмешалась Женя. — Ближайший автобус завтра утром.

— Не бойся, Израилевич, — сказал Сбитнев покровительственным тоном. — Я не пропаду. Вон адвокат Лурье приглашает меня на гороховый суп с картофельными котлетами. Как можно отказаться?

На следующее утро я покидал Дальне-Покутино. Голодный, небритый, искусанный клопами, я стоял на остановке, озираясь по сторонам. Сбитнева нигде не было.

Автобус опоздал минут на двадцать. Сбитнев так и не появился…

Никто не любит русскую культуру так страстно, преданно и самозабвенно, как евреи. Это отмечено давно, об этом писали (не без доли иронии) многие авторы — от Чехова до Жаботинского, от Льва Кассиля до Осоргина. Даже находясь вдали от России, русские евреи продолжают жить «своей культурой», в упор не замечая никакой другой: они говорят и читают только по-русски, смотрят российское телевидение, ходят на концерты российских гастролеров, посылают детей в русские, то есть православные школы. Они культивируют дома русские обычаи — я знаю семьи, где Новый год празднуют даже не первого января, а уж тем более не в первый день месяца Тишрей, а тринадцатого января, во как!