Я недавно был приглашен в такой дом на старый Новый год и получил, что называется, массу удовольствия. Помимо отличного застолья с несколькими видами настойки, там был самодеятельный, но хорошего уровня концерт. Пели «Херувимскую» шестнадцатого века, хозяйка играла фортепьянные пьесы Чайковского, читали Гоголя «Ночь перед Рождеством».
Гоголь был особенно популярен, его с упоением читали все по кругу. К счастью, до меня очередь не дошла, потому что чтение Гоголя вслух вызвало у меня неуместные воспоминания, совершенно не созвучные новогоднему настроению. В тот вечер эту историю я рассказывать не стал, но позже дома записал ее и теперь хочу поделиться с вами.
Начать приходится издалека.
В детстве у меня были два дедушки. Ничего необычного здесь нет, теоретически у каждого человека должны быть два дедушки; в моем случае интересно то, насколько разными были два эти человека, наделившие меня своими генами в равных пропорциях.
Дедушка Евсей был героем Гражданской войны — это отмечалось всякий раз, как только речь заходила о нем. В молодые свои годы он мужественно сражался с белыми — пусть и в небольших чинах, зато под командованием самого товарища Тухачевского. В тридцать седьмом году деда, разумеется, расстреляли, хотя был он уже давно не у дел, тяжко страдая от последствий боевых ранений. Помню я его смутно. Кажется, видел его всего-то один раз, когда проездом мы с родителями остановились на день в Полтаве, где он обосновался еще в двадцатых годах, женившись на своей сиделке по имени Серафима. Лысый его череп и половина лица были покрыты синими пятнами; папа объяснил мне, что это следы картечи (или шрапнели, точно не помню).
Мои родители, вообще говоря, мало и редко общались с героем Гражданской войны. Причину этого я узнал со временем. Проблема, оказывается, заключалась в том, что пламенный большевик не мог простить своему сыну, то есть моему отцу, женитьбу на «классово чуждом элементе», каковым (элементом) была в его глазах моя мама. Отца же ее, то есть дедушку Матвея Самуиловича, он не желал видеть вообще. «Торгаш. Гешефтмахер» — говорил он, презрительно морща полусинее лицо.
Я долго думал, не тогда, а позже, чем объяснялась эта высоко принципиальная классовая ненависть, — ведь на самом деле оба они, и герой Гражданской войны, и мелкий торговец, происходили из одинаковых еврейских семей среднего достатка, из очень похожих местечек на Украине, образование оба получили в реальном училище, один в Полтаве, другой в Ромнах, а до того, как положено, оба учились в хедере. В чем же дело, откуда образ «классового врага»? А вот, наверное, все дело как раз в этой схожести, которая постоянно напоминала пламенному большевику, что никакой он не пролетарий, а самый обычный местечковый еврей, принявший, однако, в начале Гражданской войны сторону большевиков, которые громили евреев меньше, чем, скажем, деникинцы или петлюровцы, это правда.
Интересно, что классово чуждый дед Матвей Самуилович (все его величали по отчеству) не только не скрывал того, что занимался до революции мануфактурной торговлей, но в годы нэпа снова взялся за то же непролетарское дело. Власть трудящихся в двадцать восьмом году рассчиталась с ним сполна, обобрав до последней нитки. Хотя тюрьмы удалось каким-то образом избежать…
Во время войны деду повезло еще раз: за день до того, как было ликвидировано все население гетто в его городке, он переправился вплавь на другую сторону Буга, где его спрятала украинская семья, с которой он был знаком еще с дореволюционных времен. Так он выжил.
После войны, в годы, к которым собственно и относится мой рассказ, Матвей Самуилович жил в нашей московской квартире. Пенсию он получал в каком-то смехотворном размере, и когда его спрашивали, на что же он живет, он объяснял, что живет в семье у дочки. Когда с этим вопросом обращались хорошие знакомые, он улыбался, прижимал растопыренную пятерню к груди и произносил что-то вроде: «Я знаю?.. Мануфактура ведь пока что всем нужна. Кручусь…»
Крутился Матвей Самуилович, видимо, довольно успешно. Мне известно, например, что когда отца отстранили от преподавания и выгнали с кафедры как сына врага народа и безродного космополита (хотя нет, космополитом его объявили позже, — значит, только как сына врага народа), семья наша жила в основном на средства дедушки. Мама, конечно, тоже кое-что приносила — подрабатывала, но главным образом — он, Матвей Самуилович…
В нашей довольно большой, с довоенных времен, квартире дед занимал длинную полутемную комнату в конце коридора. Это была, так сказать, его суверенная территория, пользовавшаяся своего рода независимостью. Например, входить к нему без стука не полагалось. Он мог ответить из-за двери «я занят», и тогда вообще следовало тихо удалиться, не задавая вопросов.
Многие годы дедушкина комната была для меня манящей тайной. Вообще-то он охотно общался со мной — мы вместе ходили гулять, в цирке, помню, бывали (родители терпеть не могли «этот балаган»), ездили за город к его знакомым — всегда где-то, только не у него в комнате. Дедушка видел мое жгучее любопытство и однажды вдруг раскрыл передо мной дверь: «Хочешь зайти?» Онемев от неожиданности, я закивал головой.
Был я разочарован или, наоборот, поражен увиденным? Пожалуй, и то и другое. Я не увидел там… Не знаю даже, что я там ожидал увидеть. Письменный стол, стул и кровать жались к входу, освобождая место в глубине комнаты для массивных книжных шкафов. Даже не помню, сколько их было. За их толстыми стеклянными дверями тускло светились корешки тяжелых томов. Я приблизился и постарался прочесть названия, но у меня ничего не вышло: там были крючки какие-то вместо букв.
— Это книги на еврейском языке, — пояснил Матвей Самуилович с интонацией, с какой говорят «только и всего, ничего особенного». Оторвавшись от книг, я перевел взгляд на деда:
— И ты умеешь их читать?
— Умею. В мое время этому всех учили… всех евреев, я имею в виду.
Я опять стал разглядывать отливавшие позолотой корешки:
— А что в них написано?
— Ну, много чего. Описана история народа. Законы — что можно делать, что нельзя. В общем, Тора и все комментарии к ней. Ты знаешь, что такое Тора? Эта книга, которую Бог дал евреям на горе Синай.
Нельзя сказать, что слово «бог» я не слышал раньше. Напротив, его произносили очень часто: «Слава богу, не забыл галоши», или «Да бог его знает, когда поезд придет»… Но чтобы вот так о нем говорили, как о живом, как о действующем лице, — такого я никогда не слышал. И еще трудно было представить себе все эти шкафы с Торой на вершине горы…
С тех пор во время наших прогулок у нас с дедушкой появилась неисчерпаемая тема для бесед. Хотя в свою комнату он по-прежнему меня не приглашал.
И все же вскоре мне довелось еще раз побывать в дедушкиной комнате, и это носило характер если не скандала, то пренеприятного семейного происшествия.
Как-то мама, накрывая на стол, попросила меня позвать дедушку к обеду. Таков был, можно сказать, ежедневный ритуал: в шесть часов, когда папа возвращался из института, вся семья садилась за обед. И даже когда папу выгнали из института как сына врага народа и на работу он больше не ходил, ритуал сохранялся. Так вот, мама послала меня, как обычно, за дедушкой. Я, как обычно, подошел вплотную к его двери и крикнул: «Дедушка-а-а! Обеда-а-а-ать!» Тут я заметил, что дверь не закрыта, а чуть прикрыта. Я прислушался и услышал что-то похожее на монотонное пение с вскриками. Честное слово, меня влекло в первую очередь не любопытство, а беспокойство, тревога за деда, когда я толкнул дверь и вступил в полутемную комнату.
То, что я увидел, испугало меня необычностью. Дедушка Матвей Самуилович, солидный, серьезный человек с седой бородой, предстал передо мной в странном виде. Во-первых, от головы до ног он был укрыт большим белым с черными полосками платком. На лбу у него была прикреплена черная коробочка, и такая же была примотана ремнями к руке. Он громко говорил нараспев, а может быть, пел, и это были непонятные слова на непонятном языке. Притом он быстро-быстро наклонялся взад-вперед, взад-вперед, будто курица, клюющая рассыпанное зерно. Его полузакрытые глаза были устремлены в пространство.
