— Если для тебя это было так важно… то есть, я знаю, что всегда было очень важно. Я только хочу спросить, почему ты не попыталась заняться чем-нибудь, связанным с музыкой? Ну, преподаванием, например.

Она посмотрела на него удивленно:

— Преподавать? Да кто бы мне позволил — жене врага народа!

— Ну, частные уроки…

Она рассмеялась. Он подумал, что смех у нее совсем молодой — такой, как был всегда.

— Вспомни, где мы жили. В тех местах и гармони приличной не было, а ты — рояль…

Он тоже засмеялся, представив себе рояль «в тех местах».

— А позже, когда папу реабилитировали?

— Слишком «позже»… Мне уже было за сорок — опять в консерваторию поступать? А на что жить? Может, если бы мы в эту страну приехали не год назад, а лет тридцать…

Она взглянула на свои руки и спрятала их под стол.

Неожиданно музыка оборвалась. Пианистка покрутилась на своем сиденье, вытянула из-под рояля сумочку и быстрым шагом направилась к выходу, лавируя между столами. Крышку рояля она оставила открытой.

— Что это она вдруг? — Он вопросительно взглянул на мать, но та не ответила: она внимательно рассматривала рояль.

— «Стейнвей». Звук дивный…

Опершись о стол, она резко поднялась — так резко, что он вздрогнул, — и решительно двинулась по проходу между столами. Она шла, ссутулившись, переваливаясь на непослушных ногах и задевая сидящих за кофе людей. Он поспешил за ней. У возвышенности произошла заминка: она не смогла преодолеть с ходу ступеньку, но, попытавшись опять, все же справилась, поднялась на эстраду и подошла к инструменту. Некоторое время она разглядывала клавиши, потом осторожным движением протянула к ним руку, дотронулась… Он знал этот ее жест: так она гладила его волосы; ему даже показалось, что он ощущает запах ее рук, смешанный с запахом постного масла.

Она медленно опустилась на сиденье.

— Нет, нельзя! Слышишь? Это не для публики!

Он стоял у края эстрады и махал руками, пытаясь привлечь ее внимание. Она его не слышала или делала вид, что не слышит. Устремив взгляд вверх, к темному куполу, она расправила плечи, выпрямила спину и заиграла — уверенно и громко. Он сразу узнал шопеновский вальс — тот, про который она говорила, посвящен собачке Жорж Занд.

После ареста отца у них никогда не было рояля, но несколько раз он все же видел ее за инструментом. В Ленинграде у нее была давняя знакомая, подруга по консерватории, которая каким-то чудом пережила в своей довоенной комнате с пианино сталинские чистки, войну, блокаду, реконструкцию города и все остальное. Примерно раз в месяц мама ездила к этой подруге. После чаепития они играли весь вечер, по очереди садясь за инструмент. Иногда мать звала его с собой. И хотя ехать было далеко, а беседовать за чаем довольно скучно, все же он отправлялся, понимая, как ей хочется играть для него.

…Привлеченные громкими звуками, люди за столиками затихли, повернулись в сторону рояля. С явным интересом рассматривали они неизвестно откуда взявшуюся старую женщину, которая играла с таким упоением.

Вдруг он увидел, как от входа к ним быстро движется рыжая пианистка. Лицо ее выражало недовольство, на ходу она делала протестующие жесты. Он сразу понял, в чем дело. Перемахнув через эстраду, он бросился ей наперерез. За несколько шагов до рояля он преградил ей путь в проходе между столиками.

— Пожалуйста, не прерывайте ее. Ей необходимо… У нее нет инструмента! Я сейчас объясню… — Он старался говорить негромко, чтобы не привлекать внимания публики.

— Я должна ее остановить! Это не разрешается!

Она попыталась протиснуться мимо него, но он схватил ее за руку.

— Отпустите немедленно! — Она смотрела на него жалкими от беспомощности глазами, ее веснушчатое лицо покрылось пунцовыми пятнами.

— Пожалуйста, не сердитесь. Это моя мать, она музыкант, но никогда не играла… я имею в виду, публично не играла. Я сейчас объясню… — Когда он волновался, язык словно застревал в английских словах.

— Что вы говорите? Чушь какая-то. Я здесь отвечаю за рояль. Прекратите немедленно, или позову охрану!

В этот момент музыка оборвалась. Он оглянулся на мать. Она сидела, понуро опустив голову, и рассматривала свои руки. Спина ее снова ссутулилась. Она с трудом поднялась, подошла к краю эстрады и попыталась спуститься. Он поспешил на помощь. Она тяжело опиралась на него, когда они шли к выходу, сопровождаемые недоуменными взглядами.

В лифте она сказала:

— Пальцы не слушаются.

— Ты просто давно не играла.

— Нет, дело не в этом. Совсем по-другому не слушаются…

В ее голосе была горечь.

Уже на улице их окликнули:

— Подождите, пожалуйста! Одну минуту!

От бега пианистка задыхалась.

— Еле догнала. Извините. — Веснушчатое лицо выражало смущение. — Я не хочу, чтобы вы подумали, что я… Мне ведь не жалко, но я не имею права пускать посторонних, я за это отвечаю.

Он перевел ее слова матери.

— Какой это язык? — оживилась пианистка. — Русский? В самом деле? Как интересно! А знаете, по игре вашей мамы можно догадаться — русская школа. Серьезно. Так, знаете, патетично…

— Мама спрашивает, вы студентка?

— Да, заканчиваю здешнюю консерваторию. Вообще-то я из Оклахомы. Вот, подрабатываю по вечерам, три вечера в неделю. Я здесь маленький человек, поймите мое положение…

— Не беспокойтесь, все в порядке. Мама даже не заметила, что вы протестовали. Не беспокойтесь.

— Подождите, вы, кажется, сказали, что ей не на чем играть? — Она порылась в сумочке и протянула ему карточку. — Сюзан Келлог, мое имя. Тут телефон и адрес. У меня есть рояль. Не мой, правда, но неважно. Приходите как-нибудь, пусть играет. Позвоните и приходите. Про Россию расскажете. Вот страна, где я мечтаю побывать…

Ее лицо светилось белозубой улыбкой.

Он перевел ее слова матери, и та не сразу смогла понять:

— Как это? Незнакомых людей — в гости?

А когда поняла, неожиданно обняла Сюзан и поцеловала в обе веснушчатые щеки.

Но они не позвонили, не пришли играть на рояле и рассказывать про Россию.

С весны Сюзан отказалась от вечерней работы в галерее, она готовилась к экзаменам и выпускному концерту. Но все же оставила себе одно выступление в неделю — в воскресенье утром. Хоть какой-то заработок.

В то утро, ближе к полудню, она играла мелодии из «Порги и Бесс» и думала о предстоящем экзамене. Его узнала сразу, как он только появился в конце галереи, хотя выглядел он довольно странно — в черном костюме и галстуке в жаркий летний день. Она подумала, что он по дороге из церкви, но почему в черном? Да и рано, утренняя служба не кончилась.

Она играла и краешком глаза наблюдала за ним. Он прошел через всю галерею и сел за последний столик, у самых перил. Она заметила его напряженную позу. Он сидел, застыв на стуле, и время от времени смотрел в ее сторону. Это был странный взгляд, какой-то растерянный. Она рассмотрела слипшиеся от пота волосы, съехавший на сторону галстук. Ее сердце сжалось от догадки.

Доиграв тему Спортинг Лайфа, она закрыла рояль и поспешила к столику у перил. Он кивнул ей, не улыбнувшись, и показал на стул напротив себя. Она присела на краешек стула, выжидательно глядя на него. Он смотрел мимо, черты лица оплыли, потеряли определенность.

Он молчал, а Сюзан не знала, как спросить о случившемся. Пауза становилась невыносимой.

— Мама? Да? — спросила она, наконец.

Он ответил ровным голосом, продолжая глядеть в сторону:

— Позавчера, в пятницу вечером… Я только что с похорон.

— С похорон — и сюда?

Он пожал плечами:

— А куда? У нас никого нет…

Сюзан ощутила острую жалость к этой фигуре с напряженно поднятыми плечами.

— Могу я чем-нибудь помочь? Хотите, отвезу домой? Вам не стоит садиться за руль в таком состоянии.

— Спасибо, у меня нет машины, я на автобусе. — Он взглянул ей прямо в лицо. — Если бы вы могли… тот вальс, ее любимый… собачке Жорж Занд…

Он сбился и замолчал.

— Как зовут композитора, вы сказали? Джордж Сэнд?