Коврига кивнул двум качкам, закрывавшим нам с Ганиным пути к отступлению, они подскочили к нам со спины и синхронно вывернули руки. Боли я не почувствовал — была только обида, детская, острая обида за то, что вот так дешево и глупо мы с Ганиным попались в ковригинские лапы, выбраться из которых нам теперь будет проблематично. Ни я, ни Ганин вырываться не стали, и, пока качки держали нам руки, Ито с Накамурой стянули их серой лавсановой бечевкой, столкнули на пол, ногами подогнали к автоподъемнику над свободной ямой и намертво прикрутили нас со спины к противоположным столбикам домкратов. Мы с Ганиным сидели теперь на холодном полу притянутые к домкратам и, как мне кажется, удивительно похожие на идиотов — путешественников, которых ветер в голове занес в африканские джунгли, где их схватили злые дикари и стали готовить к ритуальному закланию.

— Чего с ними делать, Бугор? — прорычал один из атлетов.

— Пока надо им дать поспать, — задумчиво произнес Коврига, — а там видно будет. Может, они нам еще в живом виде понадобятся. По крайней мере, сегодня пускай просто отдохнут. Ливер, позаботься о гостях, хорошо?

Что делал за нашими спинами в далеком и темном углу ангара Накамура, ни мне, ни Ганину видно не было, но только через три минуты я ощутил у себя над правым ухом его мерзкое, тяжелое сопение и преследующее меня уже который день луковое дыхание.

— Тунцовый салат? — попытался я схохмить в его адрес.

— Ага, тунцовый, — охотно согласился со мной Накамура, и тут я ощутил под лопаткой острый укол. Боль перешла в ломоту, ломота — в истому, и сквозь молочный туман, заполняющий глаза и мозги, я увидел Накамуру выходящего из-за моей спины со шприцем в руке и направляющегося к Ганину. Как Ливер добрался до Ганина и добрался ли вообще, я уже не видел.

На этот раз в чувство меня привела «продажная женщина»: глухая ганинская матерщина становилась все громче, и я разодрал в конце концов склеенные, казалось, навечно веки. Время, которое я отсутствовал в этом мире, не оставило в моем сознании никаких воспоминаний — это был глубокий, без излишеств типа эфемерных сновидений и переворачивания с бока на бок, сон, от которого, впрочем, почему-то слегка тошнило. Я огляделся по сторонам. За время моего отсутствия картина внутри мастерской несколько изменилась: теперь в ней было больше пустот, больше свободного пространства. Во — первых, из носителей человеческой плоти теперь имелись только мы с Ганиным: Ганин сидел, так же как и я, спиной к домкратной стойке, только в отличие от меня сидел не спокойно и расслабленно, а весь как-то странно извивался, словно у него страшно чесалась спина, как если бы он, скажем, не мылся несколько дней и теперь пытался что было силы чесать ее о бесчувственный металл. А во — вторых, все три автомобильные ямы стояли теперь открытыми: ни «патрола», ни «челленджера» над ними уже не было.

Я повернулся в сторону Ганина:

— Ты чего там трешься, Ганин?

— Свободу добываю, — прокряхтел он мне в ответ.

— А — а, а я думал, огонь…

— Шути — шути, Такуя!

— Давно ты так дергаешься?

— Недавно… — выдавил Ганин, напряг жилы на лбу и на шее, дернулся что было силы, вспомнил опять «продажную женщину», «вступление в половой контакт с матерью собеседника», вскочил на ноги и освободившимися от пут руками схватился за голову Он стоял над ямой, шатаясь и постанывая, и мне пришлось окликнуть его, чтобы он, чего доброго, не рухнул бы вниз.

— Ты чем это веревку перепилил, Ганин?

— Мусором японским, — прошептал Ганин и показал мне алюминиевое колечко от кофейной банки.

— А чего ты такой, Ганин?

— Башку свело! — Ганин продолжал качаться, но в то же время стал робко двигаться в моем направлении.

— Ты встал слишком резко, Ганин! Не надо в нашем с тобой возрасте резких движений делать! Без женщин, по крайней мере!

— Дохохмишься ты, Такуя! — Ганин опустился на колени за моей спиной и принялся кряхтеть над веревками.

— Где они? Ты их видел, Ганин?

— Понятия не имею! Чего они нам вкололи?

— Хрен их знает! Депрессант какой-то!.. Может, морфий… Скоро ты там, Ганин?

— Хорошо, у меня пиджак плотный, не все под кожу ушло… — продолжал кряхтеть позади меня Ганин.

— Сколько времени-то вообще? — спросил я и тут же пожалел о своем вопросе, потому что Ганин бросил возиться с путами, чтобы посмотреть на часы.

— Полвосьмого! — прошипел он.

— Ого! Долго мы с тобой дремали!

— Все! — крякнул Ганин, помянул «продажную женщину» и стал медленно, чтобы опять не схватить удар по мозгам, подниматься. Я тоже не спеша оперся на левую руку поджал правую ногу и в несколько этапов водрузил свое тело параллельно стволу подъемника. Мы огляделись: под высоким потолком желтели две тусклые лампочки, и это был единственный источник света в темном царстве, потому как никаких окон в логове Ковриги не предполагалось изначально.

— Где этот афазник его? — Я пошарил по столам.

— Я гляжу, они не только джипы, но и весь свой скарб забрали, — прошипел шатающийся Ганин.

— Похоже, что да…

— А чего ж они тогда нас… не того, а?

— Ответ на твой суровый вопрос о жизни и смерти может быть, Ганин, только один!

— И какой?

— То, что мы с тобой еще живы, означает, что Коврига с Ливером еще здесь.

Ганин подошел к ближней яме и внимательно посмотрел вниз:

— Где «здесь», Такуя?

— Сейчас выясним!

Я осторожно подошел к двери и потрогал ее за приваренную ручку — дверь слегка закачалась, но открываться не думала. Я прислонил ухо к холодному алюминию: в мозги мои ворвалась звенящая пустота. Я подождал с минуту — и этот колеблющийся не видимый мной потусторонний космос никакими шумами не разбавлялся.

— Ну чего там? — шепнул мне на ухо Ганин.

— Вроде никого… — Я опять подергал за дверь: на этот раз она отошла чуть дальше, и сквозь образовавшуюся щель я разглядел первое отделение ангара. Оно было теперь абсолютно пустым, и сквозь въездные ворота — под ними и между ними — в гараж пробивался яркий солнечный свет.

— Сколько времени, говоришь, Ганин?

— Без двадцати восемь.

— У тебя часы в порядке, Ганин?

— У меня «Картье», а «Картье» всегда в порядке!

— Какие, к бесу без двадцати восемь, если на улице светло! Посмотри сам!

Я, пропустил Ганина, к щели и что было силы налег на ручку, чтобы расширить ганинский кругозор.

— Блин! — смачно выплюнул из себя Ганин и еще раз опустил глаза себе на левое запястье.

— Чего «блин»?

— Четверг, Палыч! — недовольно завертел головой Ганин.

— Какой я тебе Палыч, Ганин?! Ты чего, спятил совсем?!

— Такой, Такуя! Такой же, как четверг! — Он ткнул мне в нос своими «Картье», на календаре которых стояло: «THR».

— Э! Четверг?! — Я даже не понял, чем меня сейчас охватило больше — волнение или удивление. Каким бы усталым я ни был, но за всю свою не слишком короткую жизнь я никогда не отсутствовал в обществе дольше десяти часов. А здесь Коврига со своими бандитами украл у меня целые сутки. Перед глазами вихрем понеслись Дзюнко с детьми, отец, Нисио, Катагири со своим дораэмоновским «челленджером»…

— Вот афазник этот! — послышалось сзади.

Ганин стоял над раскрытым дорожным кофром, набитым разнокалиберной аппаратурой.

— Сильная штука! — Он вертел в руках, как теперь выяснилось, вчерашний ковригинский прибор, при помощи которого его гвардия безболезненно преодолевала заслоны противоугонных динамических синхронизаторов. — У них башка-то варит, как я гляжу! Когда в апериоде непрерывка идет, там ни синхропауз, ни импульсов синхронных нет — сплошная полоса. А они, гады, в афазу входят без сканирования, и на их полосу весь противоугонный код ложится! Клевая вещь!

— Чего там еще у них? — Я заглянул в кофр.

— О, Такуя, утюжок! — Ганин достал из кожаного футляра увесистый прибор, смахивающий не столько на утюг, сколько на круглую, с ручкой, «каменную» болванку для новомодной игры «кёрлинг», которой у нас, на Хоккайдо, благо зимы по полгода, все теперь повально увлекаются. Давай-ка его включим!