Дорога на Отару идет высоко в горах-то по отвесным склонам прибрежных скал, то по установленным на страусиных ногах эстакадах, и, подъезжая к городу, не столько въезжаешь в него, сколько спускаешься к нему с высоты птичьего полета, планируя зигзагами к строгому полукольцу гнезда отарской бухты, наполненному как всегда в начале летней навигации, разнокалиберными пузатыми птенцами — пеликанами рыбного и торгового флотов — как сказал тоскливый Симадзаки, все сплошь российскими, разбавленными парой китайских. Правда, с прошлого года суда — пеликанчики стало видно при подъезде к Отару гораздо хуже. Сначала, прямо на берегу справа от порта, соорудили гигантский торгово-развлекательный комплекс с непереводимым, якобы французским, названием «Майкал», отгородивший полуторакилометровой стеной из красного кирпича внушительной башней «Хилтона» посередине восточную часть города от самого синего моря. А теперь еще у восточного крыла этого огромного, но бестолкового «Майкала» настырные охотники за нашими кровными иенами воздвигли колоссальное колесо — обозрение, заслонившее своей полупрозрачной стальной решеткой некогда роскошный вид на пассажирский терминал порта и на огромные белоснежные паромы, швартующиеся у причалов подобно поплывшим вдруг по воле судьбы городским многоэтажкам. Время от времени мы с Дзюнко загружаем на эти паромы себя, детей и машину и плывем на Хонсю до Ниигаты, а оттуда уже на колесах едем в Токио к отцу В этом году тоже в августе планируем поехать — денька на четыре отгулов у Нисио выпрошу, и поедем, а то отца с прошлого сентября не видел. Он, конечно, у меня мужчина самостоятельный, но с тех пор, как шесть лет назад не стало мамы, мне все время приходится ловить себя на мысли о том, что я подспудно ощущаю на себе нелегкий груз ответственности за то, что он ест и пьет, что надевает и обувает, во сколько ложится спать и во сколько встает. Более того, приходится еще и при помощи внезапных телефонных звонков контролировать его интимную жизнь. Не то чтобы я не доверял родному папаше, но зная его неуемную тягу к по-настоящему разнообразной жизни, подкрепленную солидной профессорской зарплатой, допускать хотя бы малейшую возможность появления на месте покойной матери постороннего манекена для демонстрации кимоно и кружевного исподнего не следовало.
Поэтому пускай Дзюнко ворчит и пилит меня за излишнее внимание к родителю, образующее весьма существенные бреши в нашем семейном бюджете, в августе мы его, хочет он или не хочет, навестим.
Я проехал последний тоннель и зарулил на прибрежную стоянку около «Майкала», откуда отправлялись в сорокаминутные плавания морские круизные катера. Именно здесь, как договорился по телефону с отарским управлением Нисио, меня должен встретить кто-нибудь из местных ребят. Стоянка по случаю понедельника была полупустой, и различить, в какой из машин поджидал меня представитель местных правоохранительных органов, особого труда не составляло: как только я въехал на площадку, в салоне «опеля» морковного цвета завертелась одинокая ушастая голова, и, пока я парковался, голова высунулась из правой передней дверцы, вытянула за собой подростковое тело, облаченное в темно — синий полицейский китель, и двинулась в моем направлении. Я опустил дверное стекло, и ушастик наклонился к моему правому плечу:
— Здравия желаю, господин майор! Сержант Сома, управление полиции Отару. Разрешите мне сопроводить вас к месту преступления!
Глава вторая
У меня всегда так: обозлишься заочно на человека, приготовишься при встрече высказать ему все, что про него думаешь, а столкнешься лицом к лицу — вся злость куда-то девается, начинаешь перед ним лебезить и кокетничать, глаза отводить, заикаться и подергиваться. При этом в глубине души терзаешься этой своей мягкотелостью, но ничего поделать не можешь. Сколько раз в жизни я страдал от этих внезапных приступов всепрощения и великодушия, однако, чего с собой ни делал, избавиться от них никак не удается. Так уж, видно, я дурно воспитан своими интеллигентными родителями, которых, в свою очередь, такими же воспитали не менее интеллигентные бабки и дедки. И по спрессовавшейся за долгие годы моей сознательной жизни в неколебимый монолит моей этической традиции я не стал тыкать Соме в нос его пасквиль на российскую словесность и не кинулся выговаривать ему за безобразное владение тем слоем русского языка, которым в его профессии овладевать следует в первую очередь. Вместо этого я задал ему пресный и отдающий чем-то альковно — неприличным вопрос:
— Ваша машина или моя?
— Э — э—э… — замялся в нерешительности Сома, и его полупрозрачные на ярком весеннем солнце уши зарозовели двумя развернувшимися от обильного тепла розочками. — Это ваша машина. А там — моя…
— Я не в том смысле, сержант. Я в том смысле, на чьей машине мы на место поедем?
— Лучше на моей. Вашу, господин майор, оставим здесь, ведь все равно вам в порт возвращаться.
— Зачем это? Я планировал потом в управление проехать.
— А Ивахары-сана все равно нет. Он в порт поехал. И вас велел туда доставить.
Ивахара — это его начальник, большой для отарского управления человек, поскольку на внешнем, российском фронте в Отару случается всяких неприятностей гораздо больше, чем на внутреннем. Когда его, пятидесятидвухлетнего майора, три года назад поставили в Отару командовать департаментом по зарубежным преступлениям, у меня в Саппоро начались серьезные проблемы субординационного плана. Мы с ним в одном звании, но он старше меня, а я, в свою очередь, как офицер головного префектурального управления, должен им помыкать и понукать во всех тех случаях, когда русские морячки — рыбачки чудили и хулиганили в его вотчине. Ивахаре, естественно, это как не понравилось с самого начала, так и не нравится до сих пор. В принципе у меня со многими провинциальными майорами такие напряги, но с Ивахарой случай особый, поскольку раньше он служил в Токио и имел счастье посещать в свободное от работы время семинары по русской разговорной речи, которые по субботам для всех желающих проводит в своем университете мой отец. С Ивахарой у них завязалось что-то типа дружбы, и всякий раз, когда в разговоре с отцом возникает тема Отару, он требует передавать Ивахаре пламенные приветы. Тот же, в свою очередь, исправно поздравляет отца со всеми сколько-нибудь значительными праздниками, посылает ему из Отару в декабре на навязанное нам европейцами и американцами глубоко чуждое Рождество и в августе на наш родной замечательный праздник Бон камчатского краба во льду а в последние два года затеял с папашей активную переписку по электронной почте. Так что раз за дело взялся Ивахара, никакой расслабухи мне в Отару не дождаться.
— А почему в порт? Вы что, уже накопали что-то на покойника?
— Так точно! — Сома вскинул руку к непокрытой голове, и по вспыхнувшему внезапно пионерскому огню в его глазах я понял, что накопал что-то про покойничка именно он. — Сразу после команды полковника Нисио мы приступили к обходу всех российских судов в порту для проверки наличия членов экипажа.
— И как? Где кого в наличии не оказалось?
— Капитан траулера — морозильщика «Юрий Кунгурцев» господин Титов сообщил нам, что его матрос Ищенко вчера вечером ушел в город и до сих пор не вернулся. На других судах все на месте.
Опознание провели?
— Никак нет, не успели еще. Господин майор поехал на судно с фотографией. А потом уже капитана и коллег попросил проехать к нам. Так мы на моей машине поедем, господин майор, да?
Информация — Сомы о том, что покойник, скорее всего, идентифицирован, внесла в мои наполеоновские планы коренные изменения. Нужды немедленно мчаться на место убийства у меня теперь не было, но зато появилась острая потребность как можно быстрее попасть на судно, названное в честь неизвестного мне Юрия Кунгурцева (надо Ганина спросить, кто это такой), и попытаться не дать Ивахаре ухватиться в одиночку за скользкую узду строптивого коня следствия.
— Вы знаете, сержант, давайте-ка подъедем к этому «Кунгурцеву», а оттуда уже на место, хорошо?