— Так точно, — без особого энтузиазма согласился с начальством Гото, и всем нам было не до конца понятно, кому все — таки сейчас по-настоящему грустно — Гото или Нисио.

— Все, совещание закончено! — Накадзава похлопал ладошкой по столу. — Попробуйте подремать хотя бы пару часов!

Расходились мы молча: и потому, что разговаривать друг с другом после всего услышанного не очень тянуло, и потому. что за коридорными окнами уже забрезжил разбавленный сметаной малиновый сироп апрельского рассвета и всех нас, вне зависимости от распределения служебных обязанностей и профессиональных достижений, элементарно валило с ног. Мы с Нисио и Накагавой едва доковыляли до отдела, жестами разделили между собой три диванчика в предбаннике и в офисе, брякнулись на них обмякшими от изнеможения мешками, и последнее, что я увидел в своем сознании, было входное отверстие огромного трехмерного сканера, в которое меня запихивал мой друг Ганин в белоснежном халате и в громадных очках с толстенными стеклами; я взглянул на дисплей стоящего рядом компьютера, увидел свое прозрачное трехмерное тело, иссеченное белой паутиной координатной сетки, и впал в забытье.

Проснулся я от приглушенного, с трудом продирающегося сквозь мои заторможенные извилины голоса все того же Ганина.

— Дрыхнет, значит? — Обращался он явно не ко мне. — Будить-то его не пора?

Я продрал глаза и, не вставая с диванчика, повернулся в сторону бодрого сэнсэя:

— Ты, Ганин? Ты чего здесь делаешь?

— О, проснулся лев! — Голос Ганина приблизился ко мне, но из-за своего вывернутого левого плеча видеть его я все еще не мог: спать на наших казенных диванчиках — еще то удовольствие; надо иметь тело лилипута и быть неприхотливым, как лермонтовский Мцыри, чтобы исхитриться превратить пытку возлежания на этом прокрустовом ложе в подобие хоть какого-нибудь удовольствия. — Давай поднимайся, нас ждут великие дела! — Ганин фамильярно потрепал меня за все то же левое плечо, и я окончательно убедился, что он именно во плоти, а не плод моего больного сознания.

— Ты как здесь, Ганин? И сколько вообще времени? — Я с трудом принял сидячее положение.

— Времени полдесятого, а я здесь уже час. — Ганин выглядел весьма свежо, что и понятно, потому как ему не нужно было всю ночь препираться с упертыми дорожниками по поводу разделения служебных полномочий. — На допрос меня вызывали!

— Не на допрос, Ганин-сан, а на беседу, — поправил моего друга невидимый из-за его спины Нисио.

— Какую беседу? — Я все еще не мог адекватно воспринимать окружающую среду.

— Такую, Такуя! — Ганин присел рядышком. — Про наш вчерашний ужин твои коллеги велели доложить.

— Гото-сан, что ли?

— Да нет, фамилия его… — Ганин достал из нагрудного кармана пиджака визитную карточку, — фамилия его всего-навсего Судзуки.

— А, из уголовки? — Я начал восстанавливать в памяти ночные директивы Накадзавы.

— Для кого «уголовка», Минамото-сан, — прокряхтел из своего угла Нисио, — а для кого «полиция общественной безопасности». Судзуки-сан, между прочим, как и ты, майор…

— Знаю я этого Судзуки, неплохой мужик… — Я по-собачьи затряс головой, чтобы освободиться от гнетущих пут сладострастного Морфея. — И чего он тебе сказал?

— Вообще-то он все больше меня просил рассказывать. — Ганин важно поправил под белым воротничком узелок бордового галстука. — А так сказал, что они будут решать, превысил ли я или не превысил.

— Полномочия свои дипломатические, что ли? — Я попытался съязвить, но осекся, ибо почувствовал, что для окончательного возврата в привычную среду своего ироничного миросозерцания мне следует сделать три вещи: позвонить домой и покорно выслушать от Дзюнко все, что она обо мне думает, доплюхать до подвала и принять в спортсекторе холодный душ, а потом накачаться горячим кофе.

— Если бы полномочия!.. — всплеснул руками Ганин. — Мне про другое превышение толковали.

— Ты сегодня на работу-то поедешь?

— Освободили меня на неделю от работы из-за вчерашних наших с тобой проказ, Такуя, — не без радости поведал Ганин. — Я исправно сегодня в семь сорок пять на службу заявился, а мне от ворот — поворот, прямо сюда послали. И сказали: пока майор Судзуки из тебя все потроха не вытрясет, об уроках своих забудь — нам — де уголовники не нужны. Так что до тех пор, пока мы с тобой имя мое светлое не отмоем, то есть до пятницы, я совершенно свободен.

— Замечательно! — Я заскрипел коленями и поясницей. — Ты тогда подожди меня полчасика, я сейчас в себя приду и мы с тобой обсудим, как нам твое, а заодно и мое светлое имя от лишних негативных наслоений очистить.

Я оставил Ганина на попечение Нисио, который всегда был рад его видеть, а сам прошел в главный офис, посмотрел на оперативку вывешенную, как всегда, на белой пластиковой доске у входа — она, слава богу; была почти пустой: две магазинные кражи в Вакканае, драка в ресторане «Виктория» (это мы, значит, с Ганиным этот пунктик обеспечили) и один сход на берег без разрешения в Румои. Трупов в оперативке не было, что внушало определенный оптимизм по поводу развязанных рук и наличия пространства для маневра в деле Ищенко и безвозвратно исчезающих джипов. Я взял свой дежурный баульчик со сменным исподним и банными причиндалами, вышел в лифтовый холл, достал мобильник и набрал домашний номер. Дзюнко долго не подходила, а когда наконец подошла, облила меня ушатом и маленьким ведерком помоев, высказав в который уже раз все, что она думает по поводу моей службы во благо народа и кого угодно еще, но только не ее и не наших с ней детишек. Получать вместо горячего завтрака все эти потоки обвинений было несладко, поэтому я отодвинул орущую трубку подальше от уха, благо у лифтов никого не было и моя страшная во гневе жена никого не могла напугать своим истошным воплем. Когда она наконец сообразила, что я ее не слушаю и что все ее слова летят в пустоту она вдруг резко успокоилась и спросила:

— Ты хоть к пятнице-то появишься?

— К пятнице появлюсь! В крайнем случае, к субботе точно! — Я люблю ставить себя в такие вот экстремальные условия. Назначишь себе какой-нибудь нереальный срок, а потом, как честный человек, бьешься и с делом, и с самим собой, чтобы к этому самоубийственному сроку поспеть. Сейчас вот в принципе меня никто за язык не тянул такое говорить. И почему это я вдруг решил, что сегодня опять я до супружеского ложа не доберусь? Впрочем, чувствительная моя интуиция подсказывала мне, что именно так и сегодня, и завтра обязательно будет.

В спортзале занималось не более десяти ребят, что для вторничного утра было более чем достаточно — обычно у нас все основные качания — мочения начинаются после семи вечера. Я прошел к душевым, честно отстоял под ледяным потоком три минуты и вернулся в раздевалку, где наткнулся на разоблачающегося Канеко. Он стягивал с себя дзюдоистское кимоно, попыхивал красными щеками и ежесекундно стирал рукой обильный пот со лба.

— А, Рикио-кун! Занимаешься с утра пораньше?

— Занимаюсь!.. — прохладно отреагировал на мое появление Канеко. — Вы тоже?

— Нет, я только в душе был.

— Ну да, вы вчера отзанимались! — Канеко продолжал раздеваться, а я, напротив, обтерся и стал натягивать на себя белье, так что со стороны мы выглядели двумя непримиримыми антагонистами — даже на уровне бытовой гигиены.

— Ты не ложился, что ли? — спросил я капитана.

— Да чего ложиться-то было? После всего… — Канеко обнажил изрядно накачанную для его на первый взгляд тщедушного тела мускулатуру — Я после таких вещей спать не ложусь…

— Понятно. Ты, Рикио-кун, конечно, можешь мне продолжать зубы заговаривать, но я ведь все равно сейчас собирался к тебе идти.

— Зачем это? — замер полуголый Канеко. — Накадзава-сан ясно наши полномочия разграничил, так что давайте продолжать работать по отдельности, как хочет Нисио-сан.

— Давайте! Но только с одним вопросом я все равно от тебя не отстану, как ты ни старайся!