Сновали, как прежде, машины, спешили — всяк по своим делам — люди. Байтиряк надежно и привычно стоял посреди теплой, зовущей к работе земли.

Я не стал догонять старика: ушел он один — значит, так ему надо…

А внука увели…

Я увидел этого парня только сегодня и больше, скорее всего, никогда не повстречаю… Но все же без него нет теперь для меня старика Мирзагитова, не будет всей полноты в моем рассказе. А потому, оглядываясь на серое, из квадратных блоков милицейское здание, я думал: что же за душой у Мансура Кылысбаева? Только ли шоферская легкость смотреть на все, как в дороге: ты в кабине — и мелькают, проносятся лица, голоса, повороты и подъемы, пейзажи, мосты, чужое горе, чужая радость, а ты дальше, дальше, ты мимо… И такая же легкость шоферской привычки: сшибать на ходу рублевки, трояки, пятерки, прочие дензнаки с тех, кому нужны твои колеса, твоя скорость, твоя грузоподъемность?

Это?

Но что-то еще ведь должно быть в нем?

Не знаю.

И, человек со стороны, приезжий, я о многом здесь, в Байтиряке, мог лишь догадываться.

Например, почему обиделся Рахматуллин, услышав, что я остаюсь ночевать у старика Мирзагитова?

Что владело стариком, когда он, не проронив ни слова, послушав разговор Бухтиярова с Мансуром, вдруг поднялся с дивана и тихо вышел на улицу?

За тем ведь и приходил, чтоб поговорить с ним, внуком любимым, и вот не стал… Что же тогда, возвратившись домой, скажет он Бибинур-эби, как объяснит?

А старший лейтенант Бухтияров, внешне молодцеватый, но пожилой, облысевший гипертоник, по-мальчишески разгуливающий в кедах и мятых простеньких брюках? В нем, разумеется, тоже есть что-то свое, глубокое, что мне было бы интересно узнать…

А я не знаю.

В киоске у почты купил байтирякскую газету «Авангард». На ее страницах теснились, разбегались, вновь сходились одни и те же, на злобу дня, слова — у б о р к а,  ж а т в а,  с т р а д а, знакомо обрамленные нестареющими призывами: п о д н я т ь  к а ч е с т в о… у с и л и т ь  т е м п ы… с к о р е е  з а в е р ш и т ь… н е  с н и ж а т ь… ш и р е  р а з м а х… у с к о р и т ь… р а в н я т ь с я  н а  п е р е д о в и к о в… В напечатанной тут же сводке колхоз «Чулпан» по итогам уборочных работ значился на третьем месте. А на последней полосе взгляд наткнулся на маленькую, из двух абзацев, заметку со знакомой подписью: У. Бухтияров, сотрудник РОВД.

Товарищ Бухтияров в лапидарной форме сообщал читателям, что в колхозе «Чулпан» имелся факт хищения зерна шофером из Уфы М. Кылысбаевым, полностью разоблаченным свидетельскими показаниями и всеми материалами дознания. После этих констатирующих строк шли более эмоциональные, выражающие отношение автора к происшедшему и его тревогу. Он делал упрек руководителям автоколонны за плохую политико-воспитательную работу в коллективе, считая, что, если бы велась она «на должном уровне», «не было бы изъянов гражданской инфантильности в поступках, подобных случившемуся», и «земля горела бы под ногами таких ловкачей, как М. Кылысбаев».

Прочитав заметку, я как бы заполнил имевшийся пробел — вроде бы лично, уже обстоятельно, побеседовал со старшим лейтенантом Бухтияровым, принял к сведению его печатно сформулированное мнение и характеристику Мансура Кылысбаева…

На другой день я уезжал, хотел пораньше в путь тронуться, но Рахматуллина поутру, к семи часам, вызывали на заседание бюро райкома, и он попросил меня подождать…

Вернулся часа через три, потный, взъерошенный, брюки на поясе под ремне складками были: это тугой живот у него вдруг опал, на глазах похудел человек.

Сидел в кабинете на своем председательском месте, переливался, краснел за его спиной шелк и бархат завоеванных колхозом знамен, и он жадно воду из графина пил, вздыхал, рассеянно говорил со мной о том о сем, но не до меня сейчас ему было. Не остыв, мыслями и чувствами он еще там, на заседании, находился… Тут кто-то позвонил — и попал под горячую руку!

— Умник ты мой дорогой, — кричал в трубку Рахматуллин, дергаясь в кресле, — я кто по-твоему? Нет-нет, ты скажи! Ах, председатель колхоза… пред-се-датель. Правда? Будем с тобой знать это. А что же, голова умная, звонишь мне тогда? Чтоб я схватил сумку с гаечными ключами и к тебе помчался… так? Чтоб воду отключил, заглушку поставил, сам гайки завинчивал… это? Ах, не-ет! Ты просто в известность… ты на всякий случай… Застраховаться — да? Алиби иметь — да? У-мница… А кто ты в нашем хозяйстве по штатному расписанию? Скажи, скажи! Не понял! Не понял, говорю, почему это председатель должен тебе сантехников вызывать. Ты мой помощник или я твой? Ты, черт возьми, личность, дипломированный специалист, работник, в конце концов, или черноморская медуза? Бывал на Черном море, видел медуз?.. Хорошо, первая путевка твоя, специально пошлем! Посмотришь — и пусть тебе там, на морском берегу, стыдно станет, если тут не стыдно… Хватит-хватит, дорогой, слышал уже. Воду перекрыть, аварийщиков вызвать, самому не отлучаться, пока не ликвидируете. Привет!

Откинулся на спинку кресла, выдохнул шумно, будто остатки горячего пара из своего клокочущего «котла» стравил; произнес, бодрясь:

— Так живем. То нас, то мы!

Открылись в натянутом смешке, посверкивая золотыми коронками, белые, тесно подогнанные друг к дружке зубы, и, согнав смешок с губ, сказал Рахматуллин:

— Я на флоте служил, в боцманской команде. Известно тебе, как на корабле медяшки драят? До безумного полыханья, ярче солнца! Вот так меня сегодня драили…

И двумя-тремя выразительными фразами он пояснил  к а к… Мне понятно стало, всю картину представил. На бюро, оказывается, присутствовали заведующий отделом обкома и высокого должностного ранга товарищ из Совмина республики: так что, применительно к флотской субординации, Рахматуллин в погонах, скажем, капитан-лейтенанта, вызванный на ковер, стоял навытяжку перед «адмиралами». И те метали громы-молнии! В хозяйстве, мол, наивысшая по району, по зоне даже, урожайность колосовых, а учет зерна так поставлен — можно машинами на сторону вывозить… Ах, всего один случай?! А вы хотите, чтоб их больше было, а может, и было больше, коли есть каналы для утечки… Решение обкома и Совмина по этому вопросу — не для нас?.. Выговор председателю. Строгий! С занесением!..

Семь потов согнали, ограничившись устным взысканием: поставили «на вид». Первый секретарь райкома помог — поддержал добрым словом.

И мне впрямь это отчетливо виделось: толстый, с мокрыми разводами на белой рубахе Рахматуллин стоит на виду у многих в роли ответчика, и большие округлые глаза его сухо, обреченно гаснут, теряя свой обычный блеск, они темнеют, затягиваемые обидой и му́кой. И страшная мука в том заключалась, что сам он, любитель говорить, п р о и з н о с и т ь, не умеющий подолгу молчать, здесь должен был именно терпеливо молчать, выслушивать, молчать и выслушивать… Пока не сказали: «Ступайте… вы свободны… Переходим к следующему вопросу, товарищи!»

Рахматуллин распахивает створки окна — и моторный рев с дороги ударяется о стекла книжных шкафов: они сердито звенят.

— Конец дождям, — говорит он. Потягивается с хрустом, и живот его из обвислого становится привычно круглым. — Самое время позавтракать… пошли!

Дом председателя рядом с правлением — наискось улицу перейти. Он такой же, как другие: большая пятистенка, снаружи обшитая «в елочку» тесом, выкрашенным в мягкую голубую краску. Резные наличники, сирень и вишня в палисаднике, своя баня во дворе, и двор обширен, словно футбольное поле. По нему — тоже как у других здесь — густо бродят куры, индейки, утки; если посчитать — с добрую сотню насчитаешь, и мычит в хлеву теленок, просясь на луг, а корова, конечно, давно в стаде.

Тут так принято — чтоб все было в твоем личном хозяйстве: и дойная корова, и бычок на мясо, и птица, которую не на пальцах считают… Председатель — не исключение. Наоборот, пример другим! (И я, сравнивая, думал, что в наших подмосковных местах и за ними, на тверской и рязанской земле, в Тамбовской и Калужской областях, корова у колхозника — уже в редкость, на большую, дворов в полтораста — двести, деревню, таких, с коровой, будет десятка полтора, от силы два, а вот кур, правильно, не десятками считают — на пальцах…)