«Ерунда, — пробормотал старик, упираясь ноющей грудью в подоконник. — Он мужик нормальный… грамотный, сытый, конечно, теперь сытый — по нынешней безбедной жизни. Студентов учит… нормальный! Жена строгая у него, так это, наверно, ему в привычку… притерпелся…»

Зримо выплывало лицо Павла — жующий рот, подмигиванья… И то, другое, — дьявол возьми! — и то, другое, было не так уж давно, чтобы забыть подробности, — и в сентябре сорок первого года было, в Сумской области, под хутором Крыжки. Вторые сутки он валялся в овраге с простреленными ногами, пил и не мог напиться горькой водой, за которой ночью ползал на болото сержант 2-й роты Юрченко Петр. Рядом ходили, ездили немцы, смеялись, громко разговаривали; лениво кричал в громкоговоритель немецкий зазывала, предлагая разрозненным красноармейским группам явиться на сборный пункт. Обещал хлеб, баню с мылом, врачебную помощь раненым, культурное германское обхожденье… «Нас, получается, зовут, — сказал тогда Юрченко Петр, — а вас, комсостав, звать, сволочи, не желают…»

Еще, может, сутки прошли или двое суток, — был он в полубреду, кровавые мухи впивались в его глаза, кусали ноги, он бился и вскрикивал; Юрченко зажимал ему рот ладонью, умолял: «Тише, товарищ политрук, пропадем…» А после утро пришло, он то ли очнулся, то ли проснулся — увидел, как в солнечном свете сержант Юрченко, без ремня, без пилотки и без оружия, размахивая рукой и оглядываясь, ведет к нему немцев с автоматами. Оставалось немцам пройти шагов двадцать — пятнадцать, двигались они гурьбой, безбоязненно и шумно; он за это время окостеневшими пальцами нашарил кобуру у бедра, но кобура оказалась пустой, без пистолета. Тогда он заставил себя перевернуться на другой бок, с трудом вытянул из тесного кармана брюк схороненную для печального конца «лимонку». Изогнувшись, он бросил ее им навстречу — граната упала в траву ближе к нему…

«Вот так события складываются, — пробормотал снова старик, — что скажешь, Павел Петрович Юрченко, ученый ты человек?..»

Он теснее прижимался грудью к подоконнику — второй раз за сегодняшний день прихватывало сильно, как никогда раньше; подумал, что нужно позвать коридорную, чтобы она сбегала за дежурной медсестрой… «Отгулял, кажется, Вася, — сказал он себе, — хватит зарплату на лекарство переводить…» Показалось ему, что за окном не сырая южная ночь, а русский осенний лес в прелой духоте опавших листьев, поздних грибов, перезревших ягод; захотелось упасть на колени, поворошить багряные листья руками, найти в них что-то… Он наклонился, и снизу, навстречу ему, полыхнуло бесцветное пламя.

Море то затихало, то снова взыгрывало пенными волнами, выбрасывая на гальку пляжа обломки досок, бамбука, грязный плавучий мусор и обессиленных рыб. С фиолетового неба сеялся мелкий дождь, все под ним как бы обновлялось, приобретало особый блеск — упругие листья лавра и орешника, зонты, прозрачные полиэтиленовые плащи, черепичные крыши, вывески и автомашины… Дождь шел спорый, затяжной; вода в море сделалась холодной, а он был теплый, с дымком, и неуютно становилось не от него, а от повторяющихся грубых порывов ветра, берущих свой гигантский разбег где-то далеко у горизонта.

Старика хоронили на третий день, не дождавшись сухого просвета.

Родных у старика не оказалось — ни детей, ни жены; по телеграмме, посланной из пансионата, прилетела самолетом пожилая женщина из учреждения, в котором он работал, — член месткома.

…Когда над стариком вырос мокрый рыжий холмик, все тут же ушли с кладбища, спеша укрыться под крышу, — женщина, сказавшая о покойном прочувствованные слова, поцеловавшая его в лоб; хмельные неряшливые дядьки с заступами в руках, пять-шесть человек из пансионатских, составлявших похоронную процессию, и приставший к процессии никому не известный бродяга или, возможно, обнищавший «дикий» турист в обтрепанных техасских штанах и босой… Все ушли — остался лишь Павел: мок, смотрел, как дождевые струи косо входят в свежую землю могильного возвышения, обмывают нагроможденные вокруг серые и черные памятники, плиты, кресты, под которыми нашли отрешенный приют христиане, мусульмане, иудеи и современные некрещеные атеисты… «Прощай, старик», — сказал он и тоже пошел прочь.

Он был уже у кладбищенских ворот, но вдруг оглянулся и, сам не понимая, что это с ним, тихо и скорбно повторил: «Прощай, старик… Прощай!» Повторил, захотел вернуться и тут же подумал, что, может, не нужно, лишнее… Зачем?.. Топтался на скользкой тропинке, не зная, идти ему куда или не идти; и, как зов издалека, приходило смутное желание что-то понять, изменить в своей судьбе — не просто жить под этим бесконечным дождем, а понять…

Он заплакал, содрогаясь плечами; это были единственные слезы по старику и вообще были просто слезы…

1970

Было за полдень, когда с косогора к дебаркадеру торопливо съехал на своей тележке безногий Тимоша Моряк и свистом вызвал Глеба.

Ткнув черным от сапожного вара пальцем куда-то за себя, Тимоша крикнул:

— Фрол Татьянку изничтожает! Беги, убьет!

Глеб подумал про ружье, что висело у него над кроватью, еще о том, что он без рубахи, лишь в майке, и кеды на нем без шнурков, — секунду об этом подумал и, перемахнув на берег, кинулся в деревню.

До деревенских изб, сбившихся в кучу, укрытых сизыми ветлами и тополями, — с полкилометра. Глеб бежал через выжженный зноем коровий выгон, огромное солнце било ему в глаза, он проклинал легкомысленную обувку, слетавшую с ног, и до боли в висках терзали его два вопроса: «За что?» и «Как вступиться?..»

Однако, когда избы были уже близко и деревья, будто расступившись, приоткрыли их, Глеб, унимая рвущееся дыхание, перейдя на скорый шаг, увидел, что Фрол Горелов сидит на скамеечке у крыльца и курит. Как и не приключилось ничего — дымит себе, глубоко затягиваясь, и только рожа у него красней обычного: вроде как после бани с хорошим паром и березовым веником… А может, напутал что Тимоша?

Нагнул голову Глеб и, чувствуя сбоку цепкий Фролов взгляд, свернул к Тимошиной избе, толкнул незапертую дверь. В полутемном, о два оконца, Тимошином жилье пахло сапожной мастерской: кожей, гуталином, клеем, жженой резиной, — густо пахло. Напился Глеб теплой, застоявшейся воды из ковшика; сел, успокаиваясь, на лавку. Наверно, Цыганочка, приемная дочь Тимоши, школьница, помогает на какой-нибудь колхозной работе: пол не метен, грязная посуда на загнетке. Помогает и зарабатывает: на долгую зиму много чего надо.

Уходить Глеб хотел, когда сам Тимоша подкатил к избе; упершись в землю деревянными лопаточками, чуть приподнял на сильных руках свое обрубленное тело, перевалился за порог. Облизнул пересохшие губы, поморгал усталыми глазами и не то чтобы улыбнулся, но как-то порадовался выбритым лицом — заметно было.

— Вырвалась от него, — доложил. — Сбегла. Тебе скажу: в Славышино, к тетке Лександре подалась. На попутной.

— Из-за чего ж, Тимош?

— А ты газету не читал? У-у?! Погоди, в кармане она у меня. Возьми.

— Газета?! Понятно.

— Отольется ему еще, — Тимоша погрозил темным пальцем в окно.

И Глеб в окно посмотрел. Фрол убрался с крыльца, а на улице — знакомый Глебу мальчишка с велосипедом. «Возьму-ка я на час велик да махну в Славышино», — решил он, пожимая на прощанье жесткую Тимошину ладонь.

— А ты на стенку, Глеб, погляди. Чего я изобразил, погляди!

На большом листе бумаги — на обратной стороне плаката — цветными карандашами были нарисованы вспененное волнами седое море и стреляющий из орудий краснозвездный военный корабль.

— Как?

— Сильно́.

Тимоша, радуясь, засмеялся.

…Парнишка не отказал Глебу, и десять километров раскатанного большака, хотя и по жаре, быстро накрутились на велосипедные колеса. Славышино встретило тишиной: известная для страдного времени тишина — народ в поле, уборкой занят; но тетка Лександра, к счастью, пребывала дома — в подоткнутой юбке возилась на огороде.