Кот, взмяукнув, вылетел в дверь, в темных сенцах с размаху ударился об ноги Бухтиярова — и тот выругался, засмеявшись…

Утром — когда солнце едва поднялось над крышами Байтиряка, учреждения и магазины пока закрыты, но на окрестных полях и дорогах шумно от машин — мы с Тимергали Мирзагитовичем идем в райотдел милиции, или, как ныне принято называть, — внутренних дел.

Под мышкой у старика узелок. То бабушка Бибинур собрала домашней еды для внука. Старик не хотел брать — она совала ему в руки: возьми! Он отпихивал — она совала… И, выйдя из себя, ногой притопнула:

— Тебя бы, старый шайтан, туда… Бери — ну!

Тимергали Мирзагитович покосился на меня — и взял.

И вот идем…

Лицо старика насуплено, молчит он.

Мы уже знаем кое-какие подробности.

С таптыковского поля, мост миновав, завернул Мансур на лесной кордон — это километров шесть-семь крюку. Там — заранее, конечно, уже было обговорено — загнал он машину во двор к леснику, ссыпал полкузова зерна и, не задерживаясь, погнал на ток, где, как положено, проехал через весы-платформу, привезенная им рожь была оприходована. Мало в кузове? Да ведь это остатки с полевого тока, сколько загрузили — столько привез!.. А машины у ворот — одна за другой, с разных участков, стоять никому не хочется, дождь к тому же забарабанил — сигналят, торопят: «Эй, 33-11, отъезжай!» Весовщице тоже, в общем-то, все равно: сколько доставил — столько запишем! Для нее учет начинается не с поля, а отсюда, с весов… И, скорее всего, в такой горячке, когда пышущие густым жаром агрегаты и механизмы тока вбирали, обрабатывали, пропускали через себя сотни тонн зерна, одна с лишком украденная тонна ржи бесследно бы затерялась, никто бы не хватился ее, если бы не случай. Две доярки из «Чулпана», перед вечером возвращаясь из летнего лагеря, где жили на пастбищах при коровах, забрели в орешник близ лесникова подворья, орехи рвали и увидели, как подкатила машина с зерном, не колхозная, из городских, лесник выбежал ее встречать, а потом за высоким забором, стоя в кузове, махал он совковой лопатой, и жена помогала ему ссыпать зерно на землю. В Байтиряке женщины сказали об этом Рахматуллину, тот милицейскую группу вызвал — и на кордон! Лесник с лесничихой, довольные, что управились, перетаскали рожь в амбар, чай, под лампой сидя, пили и гостей, особенно таких, не ждали…

— Жадность, — хмуро говорит мне Тимергали Мирзагитович, — от глупой своей жадности человек расползается, как коровья лепешка на дороге. Видишь его жадность, и он перед тобой внизу как эта самая, из жидкого дерьма лепешка…

Кирзовые голенища стариковских сапог, задевая друг дружку, тонко по-щенячьи взвизгивают, клубится, овевая нас, охряная дорожная пыль, а машины, проносясь мимо, обдают удушливым смрадом отработанного бензина. Из палисадников зазывно смотрят розовыми, желтыми и белыми глазищами цветов мальвы, раздобревшие на обильной влаге нынешнего лета.

В райотделе, когда прошли длинным сумрачным коридором и оказались в дежурной комнате, застали мы игру в домино.

Никто не звонил, телефоны молчали, всё, значит, вокруг, на байтирякских просторах, было в спокойной желанной тишине — и сочно, как пистолетные выстрелы в закрытом тире, гремели костяшки домино, ударяемые о пластиковое покрытие стола… Бух-тр-рат-та-бух!..

В разгаре была игра.

Наше появление — к неудовольствию игравших — приостановило ее.

Поднялся из-за стола одетый по форме, в погонах старшего лейтенанта Бухтияров: с ночи, наверно, дежурным был. Два молоденьких сержанта тут же находились. И за четвертого игрока в компании — Мансур!

Именно это обстоятельство, кажется, смутило Бухтиярова, и он, обращаясь ко мне, строго сказал:

— Дознание по делу гражданина Кылысбаева закончено, передается в суд. Отпустим его сегодня. Под расписку. У вас имеются вопросы ко мне?

— Нет вопросов. Это вот дедушка хотел внука повидать…

— Теперь можно, — расслабился Бухтияров, фуражку снял, взбивая пальцами квелый, примятый околышем пушок вокруг лысины. Ему все же был подозрителен мой приход сюда в ранний час, он щурил острые глаза, ловил ими что-то на моем лице. Кивнул на Мансура: — Любуйтесь, товарищ корреспондент. Здоровый малый. Бойкий. А какой недальновидный экземпляр!

Любоваться впрямь было кем: плечист, высок Мансур, глаза крупные, жгучие, с едва приметной азиатской раскосинкой; одет в тесную кожанку, вытертые до белизны джинсы, и вьющиеся волосы — до плеч, по моде, как у какого-нибудь легонького эстрадного певца. Вид вроде бы обыкновенный по нынешней мерке, почти рабочий и в то же время — хоть прямо отсюда, после отсидки в КПЗ, на танцплощадку! На выпуклой атлетической груди, в вольном распахе красной сорочки, серебряная змейка побрякушки — «талисмана»: пробитая, с древними арабскими письменами монета, пропущенная через тонкую цепочку…

Красавец! (Много таких вот, внешне однотипных, вижу на улицах и, вспоминая невольно юность нашего поколения, одетого в вельветовые «футболки» и мятые шевиотовые костюмы, подолгу трепавшего казенные шапки и какие-нибудь бушлаты, с понятным мне самому обожанием смотрю на этих сегодняшних ребят, которым повезло напоказ, горделиво носить по земле, холить свою молодую красоту, и радостно бывает, когда встречаешь умного, дельного и мягкого душой среди них — словно своего, из давних дней сверстника встречаешь, приодевшегося наконец…)

Но Мансур, Мансур…

Лишь появились мы, увидел он деда — и тревожные, в растерянности огоньки заметались в его глазах, вскочил он суетливо, вперед подался, хотел что-то сказать с кривоватой улыбкой на губах, но тут как раз заговорил со мной Бухтияров — перебил, не дал ему вымолвить… А Тимергали Мирзагитович, окинув Мансура тяжелым, вязким взглядом, тоже ничего не сказал ему, сел на деревянный, у входа, диван и глядел куда-то в угол, мимо внука, будто не к нему шел, вовсе не из-за него здесь.

Мансур одернул кожанку, шумно выдохнул, привалился спиной к стене и всем своим видом теперь показывал: да, вляпался, но мне плевать! И деда, как тот его, он не видел, уже не хотел видеть.

— Сколько служу, — продолжал Бухтияров, — дураки, вижу, не переводятся. Пардон, конечно, однако истина. Чего ему не хватало — не знаете? — Кивок в сторону Мансура: — А я знаю! — И Бухтияров на пальцах изобразил решетку: — Вот чего ему не хватало.

— Ну да, спешу — подвиньтесь! — Мансур заставил себя засмеяться. — За какую-то вшивую тридцатку — это? — И повторил на пальцах жест Бухтиярова.

— Это, это! — голос Бухтиярова был напористо-злым. — Не хочешь — каждая из трех красненьких годом обернется?!

— Спешу — подвиньтесь, — Мансур крутил на пальцах цепочку «талисмана». И роль выдерживал — улыбался: — Вы что, мужики?.. Что вы, граждане начальники?.. Так ведь напугать можно!

— Уже напуган ты, — смытое, без возрастных примет лицо Бухтиярова багровело, нездоровой краснотой заполнялись на нем морщины, складки, и вдруг стало видно, что он все же очень пожилой человек и, несмотря на свою внешнюю «спортивность», гипертоник, вероятно. Почти выкрикнул он: — Не за тридцатку будут судить, Кылысбаев! За хищение без малого двух тонн зерна! За хищение соцсобственности… народного хлеба. Вот так! А ты как попугай: тридцатка, тридцатка… Дурака строишь?

— А я, не отрицаю, тридцатку взял. По ней и мерить надо…

— Опять?

— Что «опять»? — с вызовом ответил Мансур. — Нечего мне пыль с ушей сбивать, телепередачу «Очевидное — невероятное» разыгрывать. За тридцатку — на отсидку?! Это в какие ворота?.. Вы что!

— Гизатуллин! — окликнул Бухтияров одного из сержантов. — Хватит, послушали. Уведи его! Начальник придет — решит…

Я оглянулся: на деревянном, у входа, диване одиноко белел узелок бабушки Бибинур — старика не было.

Ушел…

Быстро распрощавшись, я тоже подался на улицу.

Высокая фигура старика маячила уже вдалеке. Разгоревшееся солнце золотило всплески пыли под его сапогами. Он сильно горбатился, как будто придавлен был грузом.