— Ерунда, Джек…
— Нет, не ерунда. У меня только одно достоинство… всего одно.
— Интересно, какое же?
Милорд громко рассмеялся.
— Я хорошо одеваюсь.
— И еще лучше фехтуешь, насколько я помню.
— К тому свои причины. Кстати, еще один недостаток. Какая женщина пойдет замуж за мастера фехтования? О, Бог ты мой, во что я превратил свою жизнь!.. — он пытался засмеяться, но не смог.
— А мне кажется, мисс Ди согласилась бы.
— Ее никогда не попросят, чтобы тем самым не унизить, — последовал гордый ответ.
— Но, Джек, дорогой, ты, видно, забыл, что являешься графом Уинчемом…
— Спасибо за напоминание! Нет, Майлз, графом-наследником станет сын Ричарда, а не мой…
О’Хара изо всей силы грохнул кулаком по столу.
— Черт бы побрал этого Ричарда с его сынком!
Милорд взял усыпанную драгоценными камнями булавку и, подойдя к зеркалу, начал прилаживать ее. Друг следил за ним мрачным взглядом.
— Снова залез в свою раковину? — проворчал он.
Карстерс, слегка склонив голову набок, любовался эффектом, который производила булавка. Потом подошел к другу.
— Майлз, дорогой, вся суть в том, что я по своей натуре неисправимый скептик. Сам привык стелить себе постель и, полагаю, сам же должен на ней и спать.
— И это ты говоришь мне, тому, кто всегда готов подсобить тебе постелить ту самую кровать?
Карстерс сел и начал натягивать сапог.
— Думается, придет день, и мы вцепимся друг другу в глотки, — радостным тоном предположил он. — Кстати, я говорил тебе, что не далее, как сегодня, уведомил мистера Болей о своем ремесле?
Майлз так изумился, что гнев моментально оставил его.
— Надеюсь, ты не сказал ему, что был разбойником? — воскликнул он.
— Именно это и сказал. Почему бы нет?
— Почему бы нет? Господь Спаситель! Ты что же, вознамерился выкладывать всякому встречному и поперечному, кто ты есть? Нет, ты точно сумасшедший, Богом клянусь!
Карстерс вздохнул.
— Боюсь, ты так ничего и не понял.
— Чего уж тут понимать! Еще один приступ дурацкого рыцарского благородства, разве нет?
— Рыц… О, нет… Просто не мог позволить ему думать обо мне, как о благородном джентльмене. И знаешь, в целом он воспринял это вполне нормально и был так невероятно вежлив…
— Вежлив! Могу представить! Старое чучело… И это после того, как ты спас его дочь! Так это он тебя вывел из равновесия?
Карстерс рассмеялся.
— И он, и я сам. Он… видишь ли, начал читать мне мораль… О! Впрочем, вполне добродушно… ну, о том, сколь ошибочен мой путь и… о, Боже, до чего же больно!
— А потому самое лучшее — отправиться прямо сейчас ко мне.
Милорд открыл рот, чтоб возразить, но встретившись с гневным взором Майлза, промолчал.
— Вы что-то хотели сказать? — ехидно спросил Майлз и в глазах его вспыхнул огонек.
— Нет, сэр, — робко ответил Джек.
— Так едем?
— Как желаете.
О’Хара радостно вскочил на ноги.
— Ну и молодец! Господи, а я-то уже было испугался… Да надевай же ты второй сапог, а я тем временем пойду погляжу, куда запропастился этот твой шельмец Джим! — и он поспешно вышел из комнаты на поиски Джима, который, предвидя результаты переговоров, уже запихивал баулы и саквояжи в карету.
Полчаса спустя, завершив adieux[22], милорд с Майлзом уже ехали по направлению к Турз-хаус в сопровождении кареты с Джимом и багажом.
Какое-то время они скакали молча, изредка обмениваясь лишь ничего не значащими ремарками о непогоде и славной форме, в которой пребывала любимица Карстерса Дженни. Мысли Джека, как хорошо понимал его друг, были целиком сосредоточены на том, что он оставил позади. Прощание с Дианой получилось более чем заурядным — по крайней мере, она ничем не дала понять, что Джек для нее нечто большее, чем просто знакомый. Ему она показалась слегка расстроенной и ушедшей в себя. Рука, которую он поцеловал, была безжизненной и холодной, улыбка — милой, но отрешенной. Он понимал, что удерживал ее руку в своей на секунду дольше, чем предписывают приличия, и опасался, что сжимал слишком сильно, когда поднес к губам. Интересно, заметила ли она?.. Одна надежда и утешение, что, когда он скроется из виду, ее маленькие пальчики все еще будут ощущать это пожатие. И если бы он видел, с какой страстью начала она целовать каждый свой пальчик потом, боясь пропустить место, к которому только что прикасались его губы, на сердце у Джека значительно полегчало бы.
Он не ошибся, она действительно замкнулась, целиком ушла в свою раковину, уязвленная тем, что называла слепым мужским упрямством. Ведь она открыла ему свое сердце, предложила ему себя со всей безыскусностью и откровенностью, забыв о хороших манерах и правилах приличия. Она отчаянно боролась за свое счастье, отбросив все предрассудки и мысли о девичьей скромности, а когда позднее осознала это и попыталась представить, что он теперь о ней думает, то моментально залилась краской и тут же осудила себя за пренебрежение приличиями. В ужасе от того, что он может теперь о ней подумать, подавленная внезапным приступом стыдливости, она держалась с Джеком еще холоднее, чем намеревалась. Но, несмотря на всю эту показную холодность, как же страстно надеялась она, что он почувствует ее любовь, — и это было единственное, чего ей хотелось. Воистину неисповедима природа женщины!..
Однако как мог понять ее противоречивые чувства Джек, ненаделенный женской чувствительностью и интуицией?.. Он знал лишь одно: что обидел ее, сделал больно, и что она, замкнувшись, уже вряд ли выглянет из этой своей раковины. Да и как он мог понять ее, если она порой сама себя не понимала…
Размышляя о той быстроте, с которой разгорелась их любовь, он вдруг испугался, что так же скоро она может и угаснуть, по крайней мере, у Дианы. Он твердил себе, что такой исход будет лучше всего и в то же время прекрасно знал, что это последнее, чего бы ему хотелось. Одна мысль о том, что Диана вдруг станет к нему равнодушна, заставила Карстерса больно прикусить нижнюю губу и еще крепче сжать поводья.
О’Хара, исподтишка косившийся на окаменевший профиль друга, размышлял о другом: сможет ли его светлость вынести столь утомительное путешествие. Он знал о несгибаемом мужестве Карстерса, однако, опасался, что поездка может оказаться слишком тяжела для его еще не окрепшего организма.
Он был достаточно умен, чтобы не пытаться вывести друга из задумчивости, и продолжал хранить молчание, проезжая мимо полей, поросших высокой, по колено, травой, в которой там и сям виднелись конский щавель и маки; мимо высоких рядов кустарника по обе стороны дороги; вверх по холму, затем вниз, в долину — и все в молчании.
Вскоре О’Хара немного отстал от друга, чтобы следить за ним не слишком явно — никогда прежде не видел он на лице Джека столь мрачного выражения. Тонкие брови почти сошлись у переносицы, губы плотно сжаты, подбородок выдвинут вперед, а глаза, устремленные в пустоту, поверх нервно прядающих ушей Дженни, казалось, видят все и не видят. В одной руке он крепко сжимал хлыст, другой механически управлял лошадью.
О’Хара вдруг поймал себя на том, что восхищается гибкой грацией этого человека, его прямой спиной и великолепной манерой держаться в седле.
Внезапно, словно почувствовав на себе его взгляд, милорд полуобернулся и встретился глазами с Майлзом. Слегка пожал плечами — казалось, этот жест помог отогнать печальные мысли — и улыбнулся.
— Прости, Майлз! Угрюмый я малый.
— Может, плечо беспокоит? — тактично предположил О’Хара.
— Н-нет… Я его почти не чувствую. Просто дурные манеры и скверный характер.
И далее Джек принялся шутить и развлекать друга разными историями, и если смех его казался порой вымученным, то присущего ему остроумия оказалось достаточно, чтобы поддерживать Майлза в веселом расположении духа на протяжении нескольких миль.
Ко времени, когда они прибыли в Турз-хаус, губы у Карстерса подозрительно побелели, а между бровями снова залегла морщинка — на этот раз от боли. Однако он все же сумел приветствовать леди О’Хара с подобающей элегантностью и даже отпустить в ее адрес три цветистых комплимента прежде, чем О’Хара, подхватив друга под руку, не увел его наверх, в предназначенную для гостя комнату, где тот мог отдохнуть перед обедом.
