— Дура набитая! — ответила Нина Пеняева, медленно, по-медвежьи повернув голову и глянув на Ксанку маленькими, будто всегда сощуренными глазами. — Сразу десять баллов снизят нашей комнате, если узнают, что ты оставила утюг на столе и ушла слушать болтовню. А еще больше влетит за то, что сожгла простынку, это же порча школьного имущества! Тут уж сразу все двадцать баллов слетят!

— Да и всему классу не поздоровится из-за твоего утюга! — поддержала Нину белоголовая Юля, самая маленькая в комнате девочка.

— Хватит того, что вчера потеряли три балла за утиль! — взбивая подушку, мимоходом бросила третья девочка.

— Баллы! Баллы! Баллы! — в отчаянии размахивая руками, закричала Ксанка. — Совесть тоже на баллы? — И убежала, сердито хлопнув дверью.

Баллы за поведение и за общественную работу ввели как новый способ поднять дисциплину. Самим ребятам эта затея тоже пришлась по душе как новая игра.

Собрал класс много утиля — и на красной доске сразу видно, на сколько баллов ребята постарались лучше других.

Дежурный по школе прошел в большую перемену по классам и отметил класс, как самый чистый, — тотчас на доске прибавилось классу несколько баллов.

Ребята навестили больного товарища, передали ему последние школьные новости, и опять им баллы, как денежки в копилку!

Старшеклассники разработали хитроумную систему подсказывания, чтобы выручать товарищей и не терять баллов. Каждый староста и классный руководитель стали подстегивать свой класс в погоне за баллами.

Вот почему так приуныли девочки, узнав о случае с утюгом: класс может потерять очень много с таким трудом нажитых баллов…

После того как Ксанка выбежала из комнаты, никто долго не решался заговорить. Наконец Юля резко откинула за спину свою белую косичку-коротельку, как делала всегда, когда решалась на что-нибудь необычное, и, глядя прямо в глаза Нине, сказала:

— Зачем мы сами себя обманываем?

— Это еще что такое? — поставив руки в бока, спросила Нина, не привыкшая, чтобы ей возражали.

— Ты хочешь знать, как это называется? — спросила Юля. — Самообман! Мы знаем, что поступаем нечестно, что сваливать вину на другого подло, а все равно это делаем! И еще делаем вид, что нам не стыдно. Сознайся, Нина, ведь и тебе стыдно.

— «Стыдно»! — передразнила Нина. — А лучше будет, если нам срежут тридцать баллов, и мы тю-тю… скатимся на последнее место?!

— Ты права… — сердито прищурив прозрачно-голубые глаза, убито промолвила Юля. — Ты права, пусть неповинного мальчишку считают вором, только бы нам не потерять наших баллов.

Приближаясь к кабинету директора, Ксанка чувствовала, что глаза ее наливаются слезами отчаяния. Везде, куда ни бросала взгляд, ей мерещилось ставшее ненавистным, как раздувшийся флюс, слово «баллы».

На стенке коридора, на окнах, на полу да просто в воздухе кто-то невидимый беспрерывно и молниеносно писал это слово разными буквами: то лохматыми, как паук, то рублеными и тонкими, то, наоборот, толстыми и пухлыми, как всегда надутые губы Нины Пеняевой. Вскоре слово «баллы» превратилось в каких-то бесов-мучителей, окруживших Ксанку надоедливой мошкарой.

Почти перед самым носом Ксанки распахнулась дверь директорского кабинета, и оттуда выскочил плачущий Валерка. Девочка бросилась к нему:

— Валерка, прости меня, пожалуйста! Я дура, что сразу не рассказала правды. Все из-за этих баллов! Девочки меня заклевали бы, если б из-за всего, что случилось, нам снизили несколько баллов. Но теперь мне все нипочем. Мне стыдно, что подвела тебя. Сейчас я все расскажу директору.

Валерка схватил ее за руку и с силой потащил за собой.

— Не смей ничего им говорить! Дело совсем не в том, что случилось в вашей комнате! — прерывисто, со злостью сказал он.

— Валерка, прости меня. Лучше будет, если я им во всем признаюсь.

— Что ты! — вскрикнул Валерка и резко оттолкнул руку Ксанки. — Ничего не говори. Слышишь? А то убегу и отсюда, — сердито сказал он и ушел.

Ксанка долго стояла растерянная. Она уже не боялась признанием вызвать презрение всей комнаты. Но слова Валерки ее связали: возьмет да и убежит.

И, разбитая, Ксанка медленно повернула в сад, а из сада вышла в поле, куда ходила всегда, когда на душе было тяжело и неуютно.

За территорией интерната, сразу за садом, который ребята посадили в день первого космического полета Гагарина, раскинулось до самого леса широкое поле озимой ржи. С осени и до следующего лета на этом поле стояли стога соломы. Сейчас их осталось три. Два серые и туманно лохматые. Ксанке они показались мамонтами, вышедшими из леса на зеленое пастбище. Третий стог был начат: развороченная пшеничная солома, освещенная последним пламенем заходящего солнца, горела золотом. Золото было красное, как солнце. А поле дружно колосившейся ржи зеленело нежно и сочно, как первый пупырчатый огурец. Ксанка смотрела на это чудо природы, и ей подумалось: почему же не все в жизни так хорошо, красиво и мирно, как тут, в поле.

Долго она стояла, задумчивая и удивленная всем окружающим. Потом пошла по тропинке, ведущей к стожкам. И вдруг остановилась: ей показалось, что мамонты пятились, уходили в лес, полный голубого тумана. Начатый стожок тоже словно присел. Он потускнел. Золота не стало. Сейчас он уже был похожим на разломленный яичный желток, позеленевший по краям от времени.

Ксанка оглянулась: там, где недавно было солнце, висела бледно-опаловая тучка — все, что осталось от яркого и такого горячего дневного светила.

Ксанка вспомнила недавно виденное в кузне. Висеныч раскалил кусок железа докрасна. Потом бросил в воду. Вспыхнуло облачко пара, и железка сразу погасла.

Может, и солнце упало где-то в воду и погасло…

Ксанка знала, что это не так. Но сейчас ей хотелось думать именно так. Это напоминало ей сказку, которую на ночь часто рассказывала мать, когда была жива.

Ксанка вздрогнула и быстро пошла назад. О матери она старалась не вспоминать. Это тяжело. А главное, трудно потом браться за уроки. Еще раз она прощально посмотрела на стога. «Мамонтов» уже не было. Они ушли в лес, в туман… Тускло желтел подплывший сизым туманом начатый стожок. Чувствовалось, что ему теперь одиноко, скучно, хотя с пригорка и видны веселые огни детского городка, слышен шум, смех. И Ксанка на прощание помахала рукой свидетелю своих раздумий.

На душе у нее было теперь тихо и спокойно, как на этом вечереющем поле. Теперь она знала, что надо делать. Она пойдет к самому директору, во всем признается. Но попросит, чтоб он сохранил ее признание в тайне от всех, а у Валерки сам бы постепенно все выспросил. Ведь он, Валерка, добрый и простой. С ним поговори поласковей, и он душу вывернет перед тобой наизнанку.

К детскому городку Ксанка подходила уже вприпрыжку и напевала свое любимое:

Ребята, которые живут с родителями, не могут себе даже представить той тоски по родным, которая всегда следует по пятам тех, кто потерял отца или мать. Вот сейчас Ксанка пела, подпрыгивая и резвясь, а сама думала о маме. Собственно говоря, и пела-то Ксанка оттого, что мать ее тоже всегда пела, особенно в минуты переживаний. Она пела, «чтобы отдохнуть от дневного молчания».

Работа у нее была такая, что лишний раз не дыхни, не заговори, пока находишься в лаборатории, где все бело, стерильно и тихо.

Умерла она совсем неожиданно от какой-то опухоли в голове. Даже в больнице пролежала только неделю. Отец после ее смерти завербовался на север, где морякам работать вдвое трудней. И Ксанку он сначала увез с собой под Мурманск. Но там она стала болеть, и отцу пришлось везти ее сюда. Наверное, он не меньше ее самой скучает. Но что же делать? Он штурман дальнего плавания. Целыми месяцами его не бывает дома. А бабушки у них нет. Конечно, девочке лучше всего в интернате. Но все-таки тоска всегда сосет понемножку, все чего-то не хватает. Валентина Андреевна это понимает, она сама выросла в детском доме. С нею всегда легко и уютно, как дома… Ей можно рассказать что угодно. Даже если ты натворил что-нибудь плохое, перед нею легко раскрываться. Она выслушает, тяжело вздохнет и сразу словно заберет себе половину переживаний. Хорошо бы она сейчас попалась на пути к директору…