Задержался в лавке. Горки разноцветных специй и трав натолкнули на мысль, что это разнообразие — тоже сад. Сад ароматов на продажу. Самая подходящая для этого форма. Но потом я предположил, что за лавкой обязательно должен быть дворик, или сад, или огород, конечно же тоже открытый для посетителей. Лавка — место торговли, торговли в розницу семенами цветов, значит, она вовсе не сад, но лишь его цветная витрина. Еще не сам рай, но обещание возможности рая. Как то, что почудилось мне, когда я увидел впервые Хассибу, разминавшую в ладонях лепестки, прежде чем продать целый букет… а потом пришла мысль, что расписные узорчатые тарелки, разноцветные колонны керамической посуды, выстроившиеся вдоль стены, и все пространство вокруг — тоже сад. Или диаграмма, график сада и его желания; мимолетный набросок, эскиз возможного сада, быть может пригрезившегося, измысленного сада. Очертания, доступные только особому взгляду.

Хозяин лавки источал странный, таинственный запах — причудливую, едва уловимую смесь аромата аниса и апельсиновой кожуры. Он прохаживался перед горками специй, словно желал пропитаться их благоуханием, а после выйти за порог и разливать вдоль всей улицы тонким ручейком ароматы с каждым своим легким движением, будто он и вовсе не человек, а ходячая листовка, рекламный проспект и слоган одновременно. Не забывал выкрикивать «о, газель!» каждой приближающейся к нему женщине. Те в ответ любезно улыбались.

Подошел к торговцу, слабо веря в успех начинания. Подошел и без обиняков спросил;

— У тебя есть сад, где выращиваешь свои ароматные травы?

— О, у меня их много, везде, по всему миру. Гвоздика и кардамон — из Индии. Шафран — из Самарканда. Вон те листочки, чай «Лист-на-ветру», — из Китая. Томаты на сухой ветке — из Колумбии. Ароматный цветок-однодневка — из Коста-Рики. А этот плод называют древовидным перцем чили, прибыл из Мексики. Мой сад, он повсюду. Вот четыре стены моего дома, в действительности они растворяются, когда возникает истинное благоухание: аромат моих специй перешагивает стены и растекается по миру.

— Единственное, что я хотел знать: есть ли у тебя лично собственный сад в Могадоре? А может, ты знаешь, у кого есть сад? Меня интересуют все сады, кроме сада отца Хассибы. Там я уже побывал.

— За стенами, во дворах? Нет, не знаю.

— Но ведь говорят, что Могадор — родина всех садов, прямо под рукой.

— Много заплатил за этот сад? Тебе что, его продали, как какому-нибудь америкашке из Техаса Эйфелеву башню целиком? Хочешь, могу тебе продать такой сад.

— Нет, не стоит. Я хотел всего лишь посмотреть на него.

Хозяин скроил гримасу, мол, ничего не понимает. Окликнул по имени женщину в лавке, свою постоянную покупательницу. Передал ей мой вопрос. Та в ответ улыбнулась без усмешки, сказала:

— Я знаю, что за сад вы хотите увидеть. Торговцы, такие как этот достопочтенный господин, называют их Садами Газелей. Там растят любовь, но иногда пожинают ревность.

Она показала мне ладонь горделивым, чуть кокетливым жестом. Изумила. Ее татуаж был почти такой же, как и у Хассибы, но орнамент другой. Рисунок, нанесенный хной, покрывал ладони, отчасти запястья и поднимался выше. Кажущаяся геометрическая простота орнамента на поверку оказалась сложным лабиринтом линий. В нем открывались и отдельные фигурки, и проходы, коридоры между ними. Подобные орнаменты, объяснила она, именуют Садом Истоков:

— Нанося рисунок, мы делаем зарубку на память: ежедневно мы обязаны создавать рай собственными руками. Тут сокрыто напоминание о необходимости изо дня в день творить добро всем, кто нас окружает, и самим себе. О необходимости с непоколебимым упорством преследовать и достигать, сжав кулаки, заветных целей — исполнения наших желаний… Это вдобавок еще и талисман, который оберегает нас от злых сил. Город защищен крепостной стеной, а мы — нашим садом на ладони. Он действует так же. Если надо, защитит, а если защищаться не от кого, одарит уверенностью и красотой. Да, к тому же наш сад — еще и прибежище легкого кокетства, женских чар и отчасти щегольства: мы избегаем открывать части наших тел, и тогда наши сады словно доступные и яркие украшения наподобие павлиньих перьев. Наши сады словно жалюзи нашего тела. Скрывают всё и притом утверждают: да, нам есть что скрывать. Красота разрастается и довлеет, если воздыхатели измышляют ее в своих мечтаниях. В памяти мужчин до последних дней остается память о невесте, они всегда вспоминают именно этот первый сад, нанесенный на тело хной, — сад, чьи дорожки есть и обетование, и лабиринт. Оттого так роскошны и пышны свадебные одеяния… Подчас в этих крошечных садах сокрыты тайные знаки, символы, тайнопись. Нечитаемые слова, неразборчивые знаки, которые прочитать невозможно, но, прикоснувшись к ним, едва тронув их, слышишь, знаешь, как быть счастливым, как обращаться с могущественными символами благодати, как доставить блаженство всем возлюбленным и ей одной, самой любимой, как уберечься от зависти, сглаза и злых козней… Медицинский трактат восемнадцатого века утверждает, что «хна обладает девяноста девятью целебными качествами, но наиглавнейшее ее достоинство — счастье». Полагают, что это сказал целитель Хамза. Он учит нас, каким образом достигать райских кущ ежедневно и при этом избегать мучений и вредных удовольствий. Каким образом каждым своим движением возрождать в теле музыку, которая звучит в душе, когда мы пытаемся достичь рая. Древний мавританский поэт Хабиб Мафуд говорил, что «хна — это спокойствие и безмятежность. И если бы у души был цвет, то она была бы цвета хны…» В красках самой хны все это уже есть изначально, поскольку хна — одна из пород деревьев, точнее, кустов, что растут в райских кущах. Но она также — символ пустыни, растение, которое хранит глубоко внутри себя древнюю память о самом первом ливне. Стойко переносит любые невзгоды, ибо находилось у самых истоков всего сущего… От куста хны произошли все вещи мира. Говорят, что животные, все-все животные, какие только нам известны, произошли от самых первых насекомых-паразитов, что нашли приют и убежище среди листьев хны. А аромат цветущей хны — прародитель всех благовонных искушений, всех влечений и всех вожделений. И оттого является прародительницей всех людей, поскольку все мы — дети вожделения, жители, населяющие воздух, воду, огонь и сад. Изначальный сад возрождается всякий раз, когда мы наносим хну на ладони.

Потому желаю я покрыть кожу твою, Хассиба, тайной геометрией нашего рая, наших райских кущей. И это будет та фигура, которую единственно ты и смогла бы лицезреть, расшифровать и перевести на язык, сотворенный для наших тел. Линии и формы, они никогда не позволят тебе забыть и его, наш язык, и наши ощущения, когда мы еще были возлюбленными. Я хочу стать линией, описывающей счастье на твоей коже. Оставить на твоей коже смутный след от моих пальцев в час, когда они ласкают твое тело. Оставить след невидимой краской, рожденной моими воспаленными страстью губами. След, оставленный моим взглядом, когда я пристально вглядываюсь в черты твоего лица или любуюсь запретными пределами твоего лона. Я хотел бы быть хной — краской, которая покрывает тебя целиком, с ног до головы, краской, которая приходит в этот мир из других пределов и которая нас в один миг разъяла.

Лавку, где торгуют в Могадоре музыкальными инструментами, Бузид унаследовал от своего деда уже более тридцати лет назад. Здесь продаются лучшие, какие только возможно сыскать в городе, барабаны из козьей кожи. Хотя поговаривают, что лучше рыбьей кожи для барабана ничего быть не может.

Козью кожу слегка нагревают над открытым огнем. Но очень быстро, чтобы тут же подогнать по размеру и не испортить ее. Говорят, что козьи шкуры такие же дерзкие и капризные, как и сами козы, которые скачут по деревьям в окрестностях Могадора, никогда не спустятся вниз, прежде чем не убедятся, что это того стоит. Говорят, что у барабанов такой же неутолимый, зверский аппетит, что и у их бывших хозяек шкур. Рыбья кожа усаживается по размеру только жаром мелодии, теплом человеческих рук, что подолгу выбивают на барабанах бесконечные ритмы. Но стоит эти барабаны оставить в покое, оставить их в одиночестве и опустевшей тишине, которая приходит на смену звенящей, после того как умолкнет многодневный шумный праздник, стоит их оставить в покое, они тут же теряют строй и приходят в полнейшую негодность.