В те дни — а может быть, недели, кто знает, может, месяцы, не помню, — мы отдавались ясному, взаимному желанию и страсти, нимало не заботясь о том, что станется потом, что будет впереди. Я лишь хотел продлить мгновения до бесконечности. Наши желания совпали. Лишь изредка мне приходила мысль: когда-нибудь, рано или поздно, наступит час и я уйду. Хассиба негодовала, когда случалось слышать это. Бушевала, словно я пытался всех предать или разрушить притяжение, которое сближало нас и порождало в нас взаимное желание. В конце концов я смирился, свыкся с мыслью: я оставлен здесь навечно, заточен любовью. А этот властный гнев мне обернется счастьем.

Прошло четыре месяца, когда она почувствовала под сердцем сладкое бремя. Уже прошло со дня кончины ее отца немалый, ровный срок: девять месяцев. Я был счастлив безмерно. Она, конечно, тоже.

Новая реальность, нашедшая убежище в любимом лоне, принесла ей известие в честь отца, во славу и память его. Могущественный экзорцизм, обряд и заклинание его смерти. Я наслаждался вместе с ней этим великим событием и счастьем. К тому же, когда мы заводили разговор, я понимал: влечение, ненасытность, вожделение многократно возросли, не ведая границ. А перечень желаний, уснувших до поры под сладким бременем, превратился в бесконечный список. Все запахи и вкусы давно известных блюд и фруктов, звуки — все несло с собой и новых ощущений сонмы, и удивительные наслаждения. Казалось, именно они рождают поцелуй и ласки.

Как странно: добрая часть недомоганий, которые приходят вместе с беременностью, обрушилась лишь на меня. Мне суждено было познать и тошноту, и кислую изжогу, и даже необъяснимые капризы первых трех месяцев. Хассиба утверждала, что прежде никогда не чувствовала себя так хорошо. Мне казалось, никто и никогда не в силах угасить в ней пламя чарующего эротизма.

И когда я меньше всего того ожидал, ее желание овладеть мной сошло почти на нет, чего я долго не мог ни понять, ни осознать.

Долгие месяцы страстного вожделения, безбрежных райских кущ, глубоких борозд, отпечатков, оставленных навсегда и навечно ее обнаженным телом во мне, внутри меня, в моей душе, оставленных навсегда и навечно ее пытливым, изворотливым и ловким разумом, одарили меня богатством — одной-единственной фотографией.

Этот оттиск, он остался со мной, он был подле меня, он стал мне утешением и отрадой, когда она исторгла меня из чрева своих желаний. Скромный листок бумаги, запечатлевший ее образ, отдалил от меня, от моего тела, от моего телесного ощущения лавину счастья, которая рождалась во мне при мысли о ней, при воспоминании о ней, лавину горестной тоски, от которой перехватывало дыхание, — тоски от невозможности обладать ею. Подолгу разглядывать фотографию стало моей привычкой.

Однажды, в девятины, она разбудила меня, окликнув. Каждое утро она будила меня, едва коснувшись кончиками пальцев или губами, молча. Но тогда она сказала мне:

— Хочешь увидеть меня без татуажа?

Ответил, что не хочу, что она мне нравится с татуажем. Рисунок был нанесен хной — краской, изготовляемой из растения, которое, согласно Корану, произрастает в райских кущах, среди пальмоподобных ладоней, пальцев. Узоры на ее руках — восхитительная геометрия, словно точная карта идеального города. Мне нравилось неспешно, кропотливо теряться в закоулках этой карты ее тела.

И татуаж тем более казался подобием кожаных одеяний, под которыми скрывалась, оставаясь незримой, нагота. Это было всего лишь пересечение линий, простых, незамысловатых линий, но их узор порождал вокруг нее сакральную ауру, священную сферу, где она была и новоявленной юной богиней, и моей многоопытной жрицей.

Будто не слыша меня, она продолжала разыскивать, что же еще готова мне показать. Из глубин дощатого сундука, чьи доски когда-то были благоуханным деревом, которое в Могадоре называют туя, из сундука, покрытого искусным маркетри, она извлекла сверток великолепнейшей материи. Внутри с величайшей предосторожностью хранилась фотография. Казалось, та была очень старой, но безупречно сохранилась в еще более древней рамке. На ней она — нагая, и словно фото сделано лишь мгновение назад. На голове повязка белоснежной ткани с вытканными на ней цветами. Ткань не раз я видел над ее кроватью и, бывало, держал в руках. А иногда она меня ласкала бахромой, кистями этой ткани.

Ее смуглая, шелковистая кожа контрастировала с выцветшими, блеклыми стенами спальни. Очевидно, каждый, у кого в руках оказывалась эта фотография, умолял ее вскинуть руки, чтобы насладиться чарующими изгибами ее тела. Она их едва поднимала, немного отводила в сторону, крепко сцепив пальцы. Глаза, тоже в профиль, опущены долу. Да, она открывает нам тело, нашему взору, но ее взгляд остается стыдливым и недоступным, этот взгляд ее оберегает.

А ее улыбка? Ее улыбка, полная лукавства и обещания грядущих наслаждений. Как часто тогда она одаривала меня этой улыбкой! Да, тогда я понимал, что ее нагота не была ни скромной, ни вызывающей. Ни робкой, ни циничной. Ее нагота была такой же, как ее улыбка: прерывистой вибрацией изящества и искушения.

Фотография пленила мое воображение, до бесконечности расширив мою влюбленность. Вновь и вновь я поддавался очарованию мира чувственных парадоксов, когда нагота женщины не казалась наготой, поскольку была скрытой татуажем, и особенно когда эта женщина двигалась. Женщина, спеленатая многослойными покровами одежд, только глазами и может вскрикнуть, а обнаженная прячет взгляд внутрь себя самой. Туда, где сады сокрыты тайной, где они сами — тайны и где тайны сокровенного блаженства — сады: эль-Рьяд души и тела.

Спросил ее, когда сделана фотография. Бросила в ответ эту свою колдовскую улыбку, змеиную улыбку, улыбку змея-искусителя, и все. Не ответила, смолчала. Раззадоренный молчанием, спросил еще раз и еще. И лишь тогда ответила:

— Это не я. Моя бабушка. Ее звали, как и меня, Хассибой. Но судьба ее была еще тяжелее моей. Быть может, тебе будет интересно узнать о ней. Когда моя мама скончалась, бабушка стала для меня всем в этой жизни. Ее слово — мое прибежище, ее взгляды — мой кругозор. И когда кто-то хочет сказать, мол, я капризная или делаю что-то, что им не по нраву, говорят: вылитая бабушка. Она заронила в меня это зерно: я — особенная. А еще она заронила страсть к садам моего отца. Она была настоящая охотница за орхидеями. Оттого-то она и была в постоянном поиске. Говаривала, среди цветов самый обольстительный — орхидея. Он так похож на людей и на культуру, что хотят привить всему миру. Бабушка жила на два дома, где-то между воротами в Могадор и горняцким поселком Аламос в мексиканской пустыне Сонора, откуда родом был мой дед. Какое-то время они жили в Гранаде. Там, на извилистых склонах Альбасина, появился Кармен — террасный сад с видом на Альгамбру. Моя бабушка Хассиба умела рассказывать истории, как никто другой, записывала или переписывала некоторые из них. По большей части она их рассказывала вслух. Я сохранила много ее вещей и почти все ее записи. Как-нибудь потом тебе их покажу. У меня много фотографий. Но только на этой мы похожи как две капли воды.

Когда Хассиба рассказывала о бабушке, глаза ее блестели. Я понял: оставить себе на память именно эту фотографию невозможно, даже если бы я ее об этом попросил. Единственное, уговорил ее вместе зайти в портовое фотоателье, чтобы напечатать копию.

— Так и быть, — сказала Хассиба с усмешкой, — будешь обладать мной, не обладая мной. Я стану призраком в образе моей бабушки. И только ты сможешь понять это. Отныне стану для тебя новой мечтой, грезой, которую ты вытянешь из фотографии, что появилась задолго до нашего рождения. И эта фотография станет только нашим эль-Рьядом, сокрытым во времени, когда нас еще не было. Волшебный сад в твоих глазах. И только ты сможешь разглядеть меня там, где меня нет.

Хассиба снова смогла меня изумить, открыв, что эль-Рьяд, который я уже успел узнать, — только исток, начало другого сада, значительно большего, просторного, переполненного удивительными чудесами. Сказала, я недостаточно внимателен, чтобы все осознать в полной мере. А мне, напротив, казалось, я подмечаю мельчайшие детали и неторопливо вкушаю наслаждение от всего увиденного в ее эль-Рьяде. Но она объяснила мне: только лишь глазами сады Могадора не постигаются.