— Ничего, вытащим! Вон мальчишки нырнут и вытащат.

Снарядили нас. Поплыли мы. Ныряли-ныряли — ничего не вытащили. Дно заилено, затянуло в ил ружье, разве найдешь?

Пока мы ныряли, дед Варава успокаивал Папушу, а когда не нашли, дед рассердился на него — словно Папуша не своё, а его, дедово, ружье утопил:

— А зачем вы, дурной, дергались? Зачем дергались? Надо было сидеть спокойненько! Ехать, раз везут! Так нет — крякв ему захотелось. Первому. Еще никто не стрелял, а он уже, видишь, дергается. Такую дорогую вещь утопил! Разве можно вам ружье доверять? Из пукалки вам стрелять, а не из ружья.

Папуша виновато молчал, и не оправдывался, и не обижался, что дед его, кандидата, ругает, как школьника. Дед часто на охоте под горячую руку и ругал, и насмехался над ними, и никогда не обижались. Невыгодно им было обижаться. Дед Варава знал плавни, как свои пять пальцев. Во время войны был он тут у партизан проводником — «главным лоцманом», как его тогда называли. И все охотники знали: как пойдешь с дедом на охоту, никогда без дичи не будешь. Сколько не приезжал после этого Папуша, всегда горько вздыхал, вспоминая свою «дорогого утопленника» (он говорил о нем, как о живом существе с нежностью и печалью). А когда мазал — кидал на землю свою теперешнюю «тулку» и едва не топтал её ногами, восклицая:

— Проклятая палка! Разве это ружье! Оглобля не струганная! Черенок для лопаты! Эх, если бы жив мой утопленник! Разве я бы пропуделял эту крякву.

Всё это доказывало, что ружье это было и правда очень ценная вещь и нырять за ним действительно стоило.

— Ну, а что же тогда означает эти «вермахт», «подарочек от немцев»? — сказал я. — И эти «Двадцать железных», и всё другое?

К обычному, пусть даже стендовому, ружью все эти таинственные шпионские слова никак не относились.

— Нет, они не о ружье, — уверенно сказал Ява. — Это точно! Папуша, помнишь говорил, что он полную цену заплатит тому, кто вытащит, лишь бы только вытащили. Так чего же прятаться…

Правильно, я вспомнил, Папуша так и говорил. И он бы заплатил даже больше, чем это ружье стоило, потому что, кроме всего прочего, верил, что от него зависело его охотничье счастье (что-то слишком часто уж «пуделял» он из своей новой «тулки»)… Вариант с ружьём отпадал.

Тем временем Бурмило снова нырнул, смешно дрыгнув над водой ногами в ластах. И почти сразу вынырнул. Из трубки, которую он держал во рту, как из фонтана, метра на два вверх забила вода. Потом кашель и ругань.

— А чтоб ему! Это же я так утону! Зачем это мне надо!

— Ну, тихо-тихо-тихо! Как пацан! — скривился Кныш.

— Это маска чертова меня подводит, — Бурмило рванул с лица маску. — Я думаю, что я, как в противогазе, и начинаю дышать, а тут — вода… сразу захлебываюсь. У меня же жабр нет.

— Значит, нужно подстраховываться. Подстраховываться нужно. Привяжем к твоей ноге веревку, я конец в руке держать буду — для страховки. В случае чего, я раз — и вытащу. Но это уже в другой раз. На сегодня хватит — Кныш взглянул на часы. — А то я на аэродром опоздаю. Я же говорил — спецзадание.

Мы переглянулись. «Аэродром», «спецзадание»… Это что такое… Одним словом, кровь их носа — мы должны знать, что это за спецзадание на аэродроме.

— Айда! — шепчет Ява и хватается за весло. Я тоже. Никогда еще наша плоскодонка так не мчалась, как в этот раз. Вода даже бурлила за кормою. Нам обязательно нужно было раньше Кныша добраться до берега.

И вот мы уже что есть духу бежим по селу. Вбегаем на колхозный двор, где стоит грузовик Кныша, и сразу тормозим. Фу! Тут уже бежать нельзя, а то привлечем внимание. А нам надо незаметно, потихоньку забраться в кузов грузовика. И мы, засунув руки в карманы и независимо поплёвывая, не спеша семеним. На встречу нам белозубо улыбаясь испачканный (всё лицо в мазуте) комбайнер Гриша:

— Здорово, мальчишки! Что — гайку какую-нибудь украсть надо?

— Да нет, просто так… гуляем… — равнодушненько сплюнул сквозь зубы Ява.

— Ну смотрите, как пол-комбайна у меня пропадет, ноги пооткручиваю, — смеется Гриша и заходит в открытые двери мастерской.

Мы оглядываемся. Кажется, никто не смотрит…

— На абордаж! — командует Ява.

Раз-раз-раз! Оп! Он уже в кузове. Теперь я.

Раз-раз-раз!.. Др-р-р!..

А чтоб тебя! Зацепился. И — как штаны на заборе, по обе стороны свесился. Не туда не сюда.

Ява хватает меня за воротник — дёрг! Др-р-рррр… Оп! Лягушкой шлёпнулся в кузов. Посмотрел — вот такой кусок штанов треугольником на бедре отвалился, тело моё грешное небесам выставил. Ой, будет мне от матери! Что же, придется терпеть: за шпионами бегать — не в карты играть.

Только бы Кныш в кузов не заглянул… А то повыкидывает, как щенят, он такой! Сколько не проси: «Дядя, покатайте!» — никогда не возьмет. И спрятаться, прикрыться нечем — пустым-пустой кузов.

А вот стукнула дверца, заурчал мотор — дернулась и двинулась машина.

Повезло! Не заглянул. И снова нас подкидывает на выбоинах — хорошо, что хоть стульев нет над головой. Ничего, вытерпим — до аэродрома километров десять, не больше.

Мы только по несколько синяков да по две-три шишки понабивали, как уже и приехали.

Когда машина остановилась и Кныш вышел (хлопнула дверца), мы осторожненько и медленно-медленно высунули головы. Вон трепещет надутый ветром полосатый конус на служебном домике. Стоят несколько самолётов сельхозавиации. Из грузовика ленточным транспортером нагружаются в один из самолётов минеральные удобрения.

Кныш подошёл к лётчикам, которые курят около домика, что-то спрашивает, смотрит на часы, потом, приложив руку к глазам, — в небо. И словно только и ждал нашего приезда, появляется в небе самолёт. Уже слышен гул мотора.

— Заходит на посадку, — авторитетно шепчет Ява.

И вот уже, подпрыгивая, катит самолёт, севший на посадочную полосу, обозначенную вешками.

Кныш сразу побежал к самолёту.

Спустив на землю металлическую лестницу, из самолёта вышел летчик. В руках у него — продолговатая коробка, из которой торчит какая-то трубка. Лётчик передал коробку Кнышу, что-то говорит (нам не слышно) и показывает, мол, осторожно. Кныш берет коробку так, словно в ней взрывчатка.

— Что это? Что он передал? — обеспокоенно спрашиваю я.

— Что-то подозрительно, — говорит Ява. — Может… Может, атомная бомба… из Америки…

— Очень маленькая для бомбы, — пытаюсь успокоить себя я.

— Много ты понимаешь, — хмыкает Ява. — А если на транзисторах… специально для шпионов.

Кныш осторожно влазит в кабину, заводит мотор, и мы едем. Нет, наверно «едем» не то слово. Мы ползем, понемногу, аккуратно, объезжая каждую ямку, каждый камушек. Только один раз в жизни я видел, чтобы этот грузовик так ехал. Тогда он был покрыт красным кумачом и на нем стоял… гроб. Это — когда всем селом хоронили героя гражданской войны деда Опанаса. Воспоминание об этом факте острым шипом пронзает сердце. А если и правда, взорвется? И хоронить нечего будет — от нас ведь даже пепла не останется. Атомная бомба — это же…

— Ява, — шепчу я, — а давай с-слезем…

— Зачем? — спрашивает он, но по глазам вижу, что он не против того, чтобы слезть.

— Чем так ехать, то лучше идти! На такой скорости он от нас всё одно не сбежит. Да и ноги размять хочется.

Мы перелезаем через задний борт и прыгаем, по-лягушачье шлепаясь на землю.

Ява сразу приседает и валится на бок. Я наклоняюсь над ним. Ява держится за ногу и морщится:

— Я, чёрт… подвернул…

Но по глазам вижу, что он врет, ничего он не подвернул. Молодец. Я бы не догадался. Машина уже отъехали метров на сто. Теперь можно за ней. Если что, хоть в канаву упадем — всё-таки защита…

— Идти можешь? — для вида спрашиваю я.

— Попробую, — прячет глаза Ява.

Некоторое время он хромает, но потом забывает и перестает хромать. Мы идем за за машиной. Нам даже не нужно торопиться — так медленно она движется.