— Да вижу — выслеживаете кого-то. Кого же это?

— Кныша.

— Оп-па! Чего вдруг?

Кукурузо хотел было начать объяснять, но тут дед вдруг приставил ладонь к уху и тихо сказал:

— Цыц!… Потом… Плывет… Прячьтесь, ребята, посмотрим, в чём тут дело.

Мы притихли. А дед сделал только один шаг к кустам — и будто растаял в темноте. Прошла минута, два, в может, и больше. И только тогда мы увидели — стружки выплыла лодка. Не пойму, как дед Варава мог услышать её. Вот что значит старый охотник!

Лодка пристала к берегу.

Из лодки вылез Кныш.

Что-то звякнуло, упав на землю.

Кныш ругнулся вполголоса, поднял, пошел по тропинке.

Он так близко прошел мимо меня, даже показалось, что он сейчас споткнется о мою ногу, и я быстренько подобрал её под себя.

В одной руке Кныш держал большой железный лом, а в другой — ведро и дуршлаг, такой металлический с дырочками, в каком галушки и вареники сцеживают.

Возле озерца Кныш положил лом на землю, снял сапоги, забрёл по колено в воду и начал дуршлагом собирать что-то с поверхности озерца и стряхивать в ведро.

— Айда, ребята, — шепнул дед и, вышел из кустов, громко кашлянув:

— Кхе-кхе!

От неожиданности Кныш дёрнулся, поскользнулся — бултых! — сел в воду. Только голова из воды торчит, во все стороны растеряно крутится.

— Бог в помощь, добрый человек, — спокойно произнес дед. — Что это вы тут делаете?

— Ку-купаюсь! — глуповато ощерился Кныш и начал неловко подниматься.

— С дуршлагом? Ясно!.. А берите-ка, ребята его сапоги, ломик — арестованный он. Повезем в село — там разберемся…

— Да вы что, дедушка!.. Да что вы, ей-богу!.. — засуетился Кныш, вылезая из воды и брызгаясь во все стороны. — Вот шутят! Хи-хи! Вот шутят!

— Давай-давай! — повысил дед голос.

— Да ну, честное же слово! Да ну, что вы такое говорите!

— Лезь, говорю, в лодку сам! А то свяжу!

— Да постойте, дедушка! Я всё расскажу! Всё, как есть! Не виноват я… ей-богу! Вот святой крест! Это всё она! Проклятущая баба! Тюрьма народов! Сам её ненавижу! Чтобы ей триста болячек! Ей-богу! Ведь как услышала об этом лёбулусе, то завела: «Достань да достань, она пойдет на базаре!» Ну с ножом к горлу пристала. Что ты сделаешь! Пусть уже, думаю, чтобы отцепилась, достану немного. Поехал. А его, оказывается, во-первых, еще нет, а во-вторых — он микроскопический. Как ты им, микроскопичным, торговать будешь? Ну хоть домой не возвращайся! Вы же не знаете моей бабы… Решил я её какой-нибудь другой гадости из воды натаскать, чтобы только не гавкала (разве она разберет?). Обманул её, сам сознательно обманул! Не хотел же трогать — раз ученики такое дело делают. Думал, всё! Обошлось! И торговля идёт, я спокойный. Но несчастная моя доля. Вот вчера узнала об обмане она. Господи, что было! Хоть крестись и беги. «Ты, — кричит, — преступник, ты, — кричит, — уголовник! Я же людям, может, навредила! Если настоящий мне не принесешь — со свету сживу!». Ну что было делать? Ну, поймите, дедушка, разве я хотел? Ей-богу же! Отпустите, пожалуйста!

Кныш замолк, всхлипывая.

Видно, дед заколебался — сопел и кхекал.

— Ой, дедушка, выкручивается он! Как уж! — закричал Кукурузо. — Они тут с Бурмило… в акваланге для подводного плавания… целое лето ныряют.

— Специально в Киеве купили. Мы сами видели, — подхватил я. — Задание у них какое-то… от вермахта. Наверно фашистский архив со дна достают. Как в Чехии.

Кныш даже съежился весь.

— Да вы что, ребята! Что вы! Да упаси Боже! Какое такое задание! Выдумали же такое, ей-богу!

— А что же? — спросил дед.

Кныш немного помолчал, потом сразу горячо заговорил:

— Да знаете, да мы же как раз, дедушка, и о вас думали. Хотели подарочек вам сделать. Хоть вы и непьющий, но на праздник рюмочку можете… Хи-хи! Это же, знаете, узнал я, что в войну немцы тут спирт утопили. Двадцать, говорят, канистр лежат. Герметичны — что им сделается. Так вот думаем поднять. Только вы, дедушка, пожалуйста, никому-никому! Мы вам по дружбе дадим. Даже и не думайте отказываться. Это же такое дело! Пригодится! Хи-хи!..

Кныш засмеялся мелким подлым смехом. Но смех сразу и прервался. По дедову настроению понял Кныш, что смеяться неуместно.

— Ясно, — сурово сказал дед. — А ломик зачем брал?

— Да так просто… просто… — замялся Кныш.

— Хотел плотину разрушить? Чтобы следы замести? Чтобы всё сплыло? Дескать, стихийное бедствие? Так? — в голосе деда зазвенел гнев.

— Да проклятая же баба, — начал Кныш, но дед перебил его:

— Хватит уже! Садись! Поехали!

— Да, дедушка!.. — плаксиво запросился Кныш. — Да мы же с вами соседи! Что вам — больше всех надо? Я же ничего не сделал, не успел же! Отпустите!

— Какие мы соседи! — отрубил дед. — Ты совсем на другой планете живешь! И не смей соседиться к людям. Поехали!

И Кныш сгорбился, и, как побитая собака, послушно пошёл к лодке. А когда мы уже отплывали, дед Варава, ни к кому не обращаясь, тихо сказал:

— А тот спирт партизаны еще в сорок третьем году выловили. Для госпиталя. Надо было старожилов спросить, перед тем как в воду лезть.

Вот так закончились приключения Робинзона Кукурузо на необитаемом острове близ села Васюковки.

Следующий после этой ночи день был до предела насыщен знаменательными событиями.

Утром приехал профессор Дудка, руководитель киевских юннатов, а вместе с профессором — корреспондент газеты «Звезда».

Профессор Дудка оказалась молодой красивой женщиной в модном платье с короткими рукавами и в туфлях на тонюсеньких каблучках-шпильках.

Профессор Дудка посмотрела на глобулус и сказала, что это прекрасный штамм хлореллы (именно так она выразилась), что она обязательно доложит об этом в институте, что это большой успех, и горячо пожала руки Фарадеевичу, а потом всем юннатам.

Фарадеевич даже сиял от счастья (к слову, в этот день выписывали из больницы его жену).

Юннаты тоже сияли (корреспондент обещал написать о них в газете). Потом Фарадеевич при всех обнял нас с Явою, поцеловал и сказал:

— Если бы не вы — все бы погибло! Спасибо, друзья мои, спасибо!

А вскоре в клубе был товарищеский суд. На сцене за покрытым красной китайкой столом сидели председатель колхоза Иван Иванович Шапка, члены правления, Явина мама-депутат, дед Варава, дед Салимон и Галина Сидоровна.

А сбоку на скамье подсудимых насупленные Кныш с Кнышихою и немного в стороне взъерошенный Бурмило.

Мы выступали как главные свидетели обвинения.

И весь зал очень смеялся, когда Ява рассказывал, как он тонул…

Половина села выступило на этом суде. И все говорили, что тот, кто беспокоится о собственной шкуре и собственном кармане, не стоит доброго слова (это сказала Галина Сидоровна).

…Что он «внутренний диверсант» (это сказал дед Салимон).

…И если он может продавать за копейки свою совесть, торгуя её на базаре, то за хорошую цену он и Родину не пожалеет (это сказал Гриша Чучеренко).

…И жаль, понимаете, что товарищеский суд не может присудить всыпать, понимаете, хорошенько за такие дела, как говорит один хороший человек, по западному полушарию! (это сказал мой папа).

…Но ничего, теперь они будут знать, что о них думает все село(это сказал Иван Иванович Шапка).

Громкий был суд.

А после суда к нам подошел Гришка Бардадым и сказал:

— Молодцы, босяки!

И шлёпнул своими граблями по затылку сначала меня, потом Яву.

Короче говоря, это был день нашей славы. Славы, о которой мы так долго и безуспешно мечтали.

…Но мы почему-то не испытывали той безумной радости, о которой мечтали. Чего-то нам не того хотелось.

…Что-то ело наши души, как ржавчина железо.

…Какая-то мысль.

И когда мы шли с суда, Ява её высказал.

— Мда, — произнес он задумчиво. — Всё это хорошо, но… одни глобулус выводят… космический. Другие мастерят что-то на транзисторах, полупроводниках. А мы… — он вздохнул, — только подштанники на телевизионную антенну вывешивать умеем. Это и дурак может. Да и не только дурак. Даже обезьяна.