— Кажется, дедушка, всё. Так. как и было Правда же? — неуверенно спрашивает Ява, притаптывая ногами свежую землю.

Дед косо смотрит на нашу работу — видно, что он не доволен. Но говорит:

— Идите, идите уже. Но знайте, что еще раз что-нибудь такое — уши пообрываю и свиньям выкину.

Прижимаясь спинами к бурьяну, мы боком идем мимо дед и, только его обходим, изо всех сил бежим.

И очень вовремя: еще миг и — жесткая дедова рука с размаху впечаталась бы в наши штаны…

Я живу по соседству с Явою. И через минуту мы уже переводим дух в нашем саду.

Мы сиди в картошке под вишнею. Сидим и горюем, что такая досадная неудача постигла нас с этим «метро». Но долго горевать мы не умеем.

— Слушай, — вдруг говорит Ява, — а давай сделаем… подводную лодку.

— Давай, — не задумываясь говорю я. И только потом спрашиваю: А из чего?

— Из старой плоскодонки. Той, что возле вербы… полузатоплена.

— А как?

— Воду вычерпать, дырки позатыкать, просмолить, верх забить досками. Вот тут перископ. Вот тут люк. На дно балласт.

— А двигатель?

— На веслах будет. Нам же не нужно, чтобы очень быстроходная. Лишь бы подводная.

— А дышать.

— Через перископ.

— А на поверхность как всплывать.

— Балласт выкинем и всплывем.

— А как водой зальет и затопит?

— Ты что — плавать не умеешь? Вот еще! «Как? Как?». Фиг с маслом с тобой сделаешь!

— Сам ты фиг с маслом! какой умный!

— Да ну тебя, — сказал Ява уже примирительно. А я совсем ничего не ответил — сегодня ругаться не хотелось.

Мы проходили мимо старого скособоченного колодца с журавлём, из которого уже давно воду не брали — так заилился. Я перегнулся и громко крикнул в душную, пропахшую плесенью и болотом темноту: «О!» Я люблю кричать в колодец: такое «о» нигде не услышишь, как в колодце. Красота, а не «о». Вот и сейчас.

— О!

— О!

— О!

Только эхо раздается — словно аж до центра земли.

И вдруг в эти крики влилось жалобное тонкое скуление. Я навострил уши.

— Ява! — говорю. — Там кто-то есть.

— Врешь!

— А ну крикни и послушай.

Я перегнулся через край колодца и крикнул. Мы прислушались. И отчетливо услыхали из глубины плаксивое щенячье скуление.

Мы переглянулись.

— Какая-то свинья бросила туда щенка, — сказал Ява.

— Точно, сказал я.

— Ну что? — спросил Ява.

— Нужно вытащить, — сказал я. Хоть мог это этого и не говорить. Потому что он таким тоном сказал, в котором уже был ответ.

— Значит так, — сказал Ява. — Я сажусь в ведро и спускаюсь. А ты меня держишь.

— За что? Разве я тебя так удержу?

— Ты и вправду слабак. Не удержишь.

— Значит, я спускаюсь, а ты меня держишь, если ты такой могучий.

— Нет, спускаться буду я. Я первый сказал. И… и у тебя была ангина неделю назад. Тебе нельзя в колодец. И вообще у тебя носоглотка… Мы знаешь что, веревку привяжем вон к тому брусу-противовесу. И ты вытянешь. Очень удобно.

— А где взять веревку?

— Да вон она.

— Да на ней же коза! Вместе с козой привяжем что ли?

— Коза так погуляет, никуда не денется.

— Ну что же — давай!

— Мме-е-е! — радостно запела отвязанная коза и немедленно побежала проказничать. Но нам некогда было её воспитывать.

Ява сел в ведро, я взялся за веревку, привязанную к брусу-противовесу на коротком плече журавля.

— Опускай! Опускай понемногу! — скомандовал Ява.

Операция началась.

Спуск прошел нормально. Мне было совсем не тяжело опускать веревку, и уже через полминуты послышалось глухое, как из бочки, явино: «Стоп! Хорош!»

Я бросился к срубу:

— Аллё! Колодценавт Ява? Как себя чувствуете?

— Отлично! Пульс нормальный. Невесомости нет. Давление триста атмосфер. принял на борт потерпевшего товарища Собакевича. Ой-ой-йой! Что же ты отпустил! Тут такая грязь! Засасывает! Тяни быстрее!

Я ойкнул и бросился назад к веревке. Вцепился двумя руками и начал тянуть.

Ого-го! Ох! Эх! Ух! Ну и тяжело! Тяну, даже приседаю. Изо всех сил, всей тяжестью своего тела тяну за веревку вниз. И вдруг чувствую, что ноги мои отрываются от земли. Ой, мамочка! Это же я сейчас поднимусь и повисну над землей, как жаба на крючке, только ногами дрыгать буду. перевешивают меня Ява со щенком. Ой-ой-йой!

— Ява! — кричу в отчаяние. — Ява! Хватайся за сруб, помогай, а то я в небо взлетаю!

Понял, видно, Ява ситуацию, послушал меня, потому что пятки мои снова коснулись земли. А тут я еще и ногой зацепился за корень, который как раз возле меня из земли высовывался. Закряхтел я изо всех сил — вот-вот жилы, как струны, со звоном полопаются, — и из колодца, словно пузырь из носа, медленно появились явина голова.

Первым на землю ступил «товарищ Собакевич» — кудлатый, вислоухий рыжий щенок, а потом уже Ява.

Я сразу увидел, что щенок — не из нашего конца села. У себя мы всех собак до одной знали — от Гривка, здоровенной овчарки деда Салимона до позавчера рожденных, еще слепых щенят Жучки бабы Маланьи.

— Вот хотел бы я знать, кто его туда кинул, — сердито проскрипел Ява. — Ноги бы повыдёргивал!

— Какой-то фашист хотел избавиться, — сказал я. Щенок, наклонив голову набок, посмотрел сперва на Яву, потом, наклонив голову в другую сторону, посмотрел на меня и завилял хвостиком, очевидно, благодаря за спасение. Знакомство состоялось. Мы сразу понравились друг другу.

— Айда на речку! — сказал Ява. — Надо помыть Собакевича — видишь, какой!

То, что он Собакевич, а не Шарик, Полкан или Жучка, уже не вызывало никакого сомнения. Имя, в шутку данное ему Явой в вонючей темноте колодце, пристало к нему сразу и навсегда.

Мы побежали на речку.

Подводная лодка из плоскодонки навечно потонула в забвении…

— Рень и Завгородний! Выйдите из класса! Скоро вы корову на урок приведете! Нарушители дисциплины! Нарушаете мне учебный процесс! Я на вас директору жаловаться буду! — Галина Сидоровна вся аж кипела (казалось, что у неё даже пар изо рта идет).

Мы покорно поплелись за двери.

В коридоре Ява расстегнул рубашку, наклонился, и Собакевич выскочил у него из-за пазухи на пол и завилял хвостом, словно ничего не случилось.

— Тоже мне еще! — укоряюще сказал ему Ява. — Не мог помолчать. Не тебя же спрашивали, а Павлушу. Чего выскочил, как заяц из кустов.

Собакевич виновато наклонил голову набок. Наверно, он понял, что подвёл нас.

Галина Сидоровна спросила меня урок. Я встал, вспоминая, знаю я его или нет. И по привычке пихнул Яву — подсказывай, давай. И тут Собакевич, что сидел у Явы за пазухой, высунул голову в расстегнутый воротник и на весь класс: «Гав!». В классе — хохот.

И Галина Сидоровна, конечно, обиделась — кому приятно, чтобы на него гавкали? Она очень суровая и очень любит нас воспитывать.

— Ничего, переживем, — сказал Ява. — Не могли же мы его оставить без надзора. Чтобы снова кто-то в колодец бросил.

Уже выходя на двор, я увидел на табурете возле дверей школьный колокольчик. Бабы Маруси, что руководила звонком, звоня нам с уроков и на уроки, не было видно. Решение пришло молниеносно. Я воровато оглянулся — цап! — и звонок уже у меня под рубашкой.

— Пусть учатся, если такие умные! — подмигнул Яве. — Не нужны им перемены. Обойдутся.

— Молодчина! — похвалил меня Ява. И словно кто-то кружку теплого молока вылили за пазуху — это радость теплом разлилась в груди: не часто меня Ява хвалит.

Мы — быстро-быстро — и в кусты сирени за школой. В самую гущу забрались, под самую стену сарая. Темно тут, тихо — надежное место.

— Пусть теперь поищут! Вот паника будет! Не кончатся сегодня уроки. До завтра учится будут! Хи-хи! Без звонка они как без рук. В учебном процессе звонок — основная вещь, — сказал я, вынимая из-под рубашки школьный колокольчик.

— Это ты хорошо придумал! Молоточек! — сказал Ява и взял у меня из рук звонок (я чувствовал, что ему было немного обидно, что это не он придумал, — он привык всё сам придумывать).