— Это будет для меня большим счастьем, домнишоара.

На этом месте воспоминания Василе снова замедлили ход. С невыразимым блаженством ощущал он на себе признательный взгляд домнишоары Родян. Девушка смотрела на него с явной симпатией.

— Вам еще два месяца осталось в семинарии, домнул Мурэшану? — спросила Эленуца.

— Да, домнишоара. Я закончу семинарию в конце июня.

— Что же после этого?

— Получу приход.

— Уже в этом году? — удивилась Эленуца.

— Да, домнишоара.

Немного помолчали. Потом домнишоара Родян снова заговорила:

— Мой брат тоже получает диплом в июне.

Однако произнесла она это как бы с сожалением, словно ей было грустно, что годы учения молодых людей кончаются. Дальше до дома управляющего они шли молча. Эленуца остановилась, тепло пожала Василе руку и прошептала:

— Прощайте, домнул Мурэшану.

— Прощайте, домнишоара.

— Доброго пути, — добавила девушка.

— Спасибо, — прозвучало в ответ.

Сделав несколько шагов, Василе обернулся: Эленуца смотрела ему вслед, держась за ручку калитки. Он покраснел, снова двинулся вперед, но, не сделав и десяти шагов, опять обернулся: девушка провожала его взглядом. Когда же он обернулся в третий раз, домнишоара Родян исчезла.

Детская счастливая улыбка заиграла на губах Василе. Казалось, по лицу его пробежала волна света, пока он припоминал во всех подробностях слова, движения, взгляд Эленуцы. Он был счастлив: ведь он встретился с Эленуцей перед самым отъездом и был доволен собой: никогда еще он не разговаривал с Эленуцей столь открыто и откровенно. На душе у него было радостно. Он возвращался в город, в семинарию веселей, чем обычно. Он чувствовал, между ним и Эленуцей протянулась прочная ниточка, хотя что, собственно, было, кроме прощального разговора? Однако семинаристу представлялось весьма многозначительным то, что, трижды обернувшись, он дважды ловил на себе взгляд Эленуцы.

Потом он вспомнил третий день пасхи. Перевалило уже за полдень, когда он, направляясь на луг, где продолжалось шумное празднество, повстречал Гицу Родяна. Молодой Родян смотрел серьезно, ни тени насмешки не замечалось на его лице.

— Отдохнули, домнул Мурэшану? — дружески обратился студент-политехник.

— Часа четыре поспал. Но голова болит, — ответил семинарист.

— У меня тоже. Надеюсь, танцевать сегодня не будете?

— Потанцевать еще можно, поближе к вечеру, но вот пить сегодня не буду. Довольно и вчерашнего.

Гица удивленно взглянул на Василе и дружески предложил:

— Прогуляемся?

— Я в вашем распоряжении, — отвечал семинарист, и они зашагали рядом.

— Вы жалуетесь, что вчера слишком много выпили, но, как я заметил, вы едва-едва пригубливали.

— Да нет, сначала я немножко выпил дома, потом с регентом, с родителями, еще с одним из крестников отца…

Гице помолчал, потом спросил:

— Скажите откровенно, домнул Мурэшану, — тут голос его изменился, — вы не подумали ничего плохого из-за того, что вас не пригласили к нашему столу?

Василе Мурэшану покраснел. Он вообще никогда не думал, что и его можно было бы пригласить к столу управляющего «Архангелами», и в том, что его не позвали, не видел для себя ничего унизительного. И вдруг теперь, когда молодой Родян задал этот вопрос, Василе почувствовал себя униженным, словно впервые ощутил высокомерие Иосифа Родяна.

— У вас за столом и без меня было гостей достаточно, — голос Василе чуть дрогнул.

— Однако нашлось бы место и для вас, — настаивал студент.

— Пустяки, домнул Родян. Главное, мы хорошо повеселились.

— А вам было очень весело? — допрашивал Гица, испытующе глядя на Василе.

— Веселей не бывает! — радостно воскликнул семинарист.

— Вы много танцевали с моей сестрой. Она хорошо танцует?

— Только наша Мариоара танцует легче домнишоары Эленуцы.

Долгое время оба шли молча. Потом Георге Родян неожиданно спросил:

— А какого мнения вы об этом празднестве?

— Праздник замечательный, люди и сейчас еще веселятся. Только, мне кажется, слишком уж безудержный.

— Вы имеете в виду траты? — переспросил Гица, вспомнив широкий жест отца, заплатившего разом за весь погреб Спиридона.

— Нет. Денег у людей хватает. Даже не знаю, как сказать. Мне кажется, в Вэлень что-то неблагополучно, — отвечал Василе, нервничая, что не может яснее выразить свои ощущения.

Гица насторожился.

— Люди чем-то недовольны или излишне довольны? — спросил он.

— Не в этом дело. Мне кажется, люди встревожены. Праздник им представляется короткой передышкой во время долгого пути. А путь этот начинается и кончается неуверенностью. Люди радуются, что они хоть на минуту, но все вместе; они веселятся, но их гложет какой-то страх. Да, да, это веселье встревоженных людей, которые блуждают среди неопределенности. — Семинарист перевел дух, задумался и продолжал. — Я думаю, так веселятся матросы, солдаты во время войны, словом, те, чья жизнь висит на волоске более тонком, чем наша.

Гица слушал его с интересом, хотя и был несколько удивлен.

— А вы довольно проницательны! — заметил он и переменил тему, принявшись расспрашивать о жизни в семинарии.

Семинарист хоть и удивился в свою очередь, но охотно принялся описывать порядки, царившие за старинными холодными стенами. Быстро покончив с подробностями быта, он с жаром заговорил о воспитании, о больших жизненных проблемах, к которым старались приобщить семинаристов их учителя. Он ни на что не жаловался, ни на дисциплину, ни на преподавателей, ни на соучеников. Для всех у него находилось доброе слово. Василе был доволен, полагая, что Гица может впоследствии описать семинарскую жизнь другим односельчанам.

— Мне кажется, вы проявили себя достойным учеником и в семинарии, — заметил Гица, когда Василе закончил свой рассказ.

Василе улыбнулся:

— Не такое это большое достоинство, домнул Родян.

— Однако времени зря вы в семинарии не теряете. Для жизни очень важно, когда в молодости время не проходит зря.

Василе еще долго разговаривал с Гицей, но разговор был так незначителен, что от него ничего не осталось в памяти. Зато он с симпатией вспоминал Гицу и думал, что студент оказался весьма порядочным человеком и он глубоко заблуждался, когда считал Гицу заносчивым и насмешливым.

Проповедь отца на похоронах Глигораша и разговоры с братом и сестрой Родян все время вспоминались Василе Мурэшану по дороге в семинарию. Легкие волны тепла и света, казалось, набегали одна за другой, баюкая его душу. Он никак не мог понять, что за ощущение пронизывает все его существо. Нет, не любовь, не надежда, а скорее всего покой, из которого рождалась уверенность.

Сладостные и чистые грезы самым бесцеремонным образом были развеяны хриплым голосом трактирщика, который встретил повозку со свечой в руке. Произнеся «Христос воскресе!», он тут же спросил:

— А правда, что у «Архангелов» погиб человек?

— Правда, — неохотно подтвердил семинарист.

— Сторожа застрелили?

— Нет. Пошел воровать и свалился в шахту.

— Бог наказал! — вздохнул трактирщик.

— Несчастный случай, — возразил семинарист.

Помолчав, грузный трактирщик снова заговорил:

— Много его еще?

— Чего? — удивился Василе, поднимаясь на крыльцо.

— Золота у «Архангелов»?

— Не знаю. Я его не видал. Но рудокопы просто сказки рассказывают.

— И вы… даже не пытались вступить в долю?

— Не пытались! — отрывисто буркнул семинарист. — Вы сможете предоставить мне комнату до ночного поезда?

— Почему же нет?

Трактирщик приоткрыл дверь и громко крикнул: «Домнишоара!»

Василе тут же скрылся в номере, хотя и знал — заснуть он не сможет. Но ведь предаваться грезам или воспоминаниям о пасхальных праздниках было куда приятнее, чем болтать с хозяином гостиницы!

На следующий день часов около десяти Василе Мурэшану подходил к семинарии. При виде мрачных стен ему стало грустно. Но тут же он утешил себя: «Два месяца! А потом…» Что будет с ним дальше, он не представлял, но в семинарию вошел весело, его подбадривало многообещающее «а потом…».