— Поторапливайся, тебе говорят, на поезд опоздаем!
Василе Мурэшану спохватился и взялся за чемодан. Только он собрался уходить, как в класс ввалилась толпа семинаристов. Оглушительно крича, шестеро подталкивали седьмого.
— Посмотрите на этого бедолагу! Ему придется ехать домой в рясе! Да здравствует Петришор! — кричали семинаристы, пританцовывая вокруг своего огорченного собрата.
Низенький Петришор с округлыми, пухлыми щеками был не по возрасту толст. Жилетка от черного костюма с трудом была застегнута на верхние пуговицы. Чтобы застегнуть нижние, жилетку следовало бы расширить на целую четверть. Петришор, придя в отчаяние, натянул сюртук и попытался застегнуть его, чтобы не было видно жилета, но сюртук лопнул под мышками.
— Посмотрите, братцы, может, есть у вас что-нибудь подходящее в запасе, — с отчаянием в голосе воззвал Петришор к семинаристам. Он вместе с кортежем успел уже обойти все классы, все спальни, ко всем обращаясь с этой мольбой. Всюду семинаристы с хохотом вытаскивали поношенные жилеты и сюртуки, но ничего подходящего не находилось.
Предложили, что могли, и брившиеся семинаристы, но все для Петришора было узко.
Петришор тяжело вздохнул, бессильно опуская руки.
— Оставим его здесь. Назначим его проректором! — предложил из коридора какой-то семинарист, хлопая в ладоши.
— Не вижу ничего смешного, — произнес Вениамин, вытирая свежевыбритое лицо. — Нам с ним не тягаться. Его хоть сейчас протопопом назначай!
Среди неутихающего шума и суеты Василе Мурэшану подхватил свой чемодан, вышел в коридор, спустился по лестнице и заглянул на кухню. Подозвав мальчишку-поваренка, он сунул ему в руку три медных монетки.
— Отнеси на вокзал, Пэтруц! — весело попросил он.
— Сию минуту, — с улыбкой отвечал Пэтруц. — У меня еще два чемодана. Но ваш легкий. Сию минуточку! — заверил мальчишка и побежал по лестнице.
Семинарист вышел на площадь и прошелся мимо четырех лавок. Видно было, как во всех лавчонках что-то торопливо покупают семинаристы, одетые в партикулярное платье. Вдруг Мурэшану вспомнил, что ничего не купил в подарок родным. Правда, денег на дорогу было в обрез, но теперь у него в кармане лежали тридцать крон старика Марина. Василе уже не чувствовал себя оскорбленным этим подарком, наоборот, он был рад и благодарен. Быстро войдя в одну из лавочек, он через несколько минут вышел оттуда с тремя сверточками в руках. Но двинулся не в сторону вокзала, а торопливо зашагал к книжной лавке. В лавчонке, где он только что побывал, он успел заметить, что кое-кто из семинаристов покупает такие вещицы, которые вряд ли могут сойти за подарки сестрам или младшим братишкам. «Значит, не я один», — подумал Василе, чувствуя себя счастливым оттого, что может исполнить то, о чем давно уже мечтал. «Я куплю ей книгу», — твердо решил он, подходя к книжной лавке.
Несколько недель тому назад ему пришло в голову по приезде домой на пасху сделать маленький сюрприз домнишоаре Эленуце Родян. Но то ли в стенах семинарии эта мысль показалась ему слишком дерзкой, то ли он стал сомневаться: а не оскорбит ли он ее своим подарком, — словом, Василе так ничего и не купил. И вот теперь, оказавшись на свободе и в партикулярном платье, видя, что и другие семинаристы покупают подарки, он быстро решил, что ему делать, и на душе у него стало радостно. Он уже знал, какую купит книгу, хотя прежде об этом не раздумывал. Войдя в книжную лавку, он попросил сборник рассказов, пользовавшийся в то время большим успехом.
С сияющими глазами Мурэшану выскочил на улицу. Ему казалось, что от книги, зажатой под мышкой, по всему его телу растекается тепло. Он вдруг ощутил, что эта книжка необыкновенно дорога ему, и с нею следует обращаться особенно осторожно и бережно. Направляясь к вокзалу, Василе время от времени ласково поглаживал переплет. Правда, выходя из книжной лавки, он ощутил легкий укол совести, тень вины. Но это отдаленное эхо скорее семинарии, чем собственного сознания, быстро смолкло и больше его не тревожило.
Еще вчера семинаристы казались такими далекими от всяческой мирской суеты: склонив головы, они неподвижно выстаивали литургии, слушали лекции, степенно прогуливались в длинных черных рясах по холодным коридорам. Сегодня же они сновали по тротуарам, суетились в лавках, бежали по дороге на вокзал и, весело смеясь, радовались свободе и молодости. Многие то и дело украдкой поднимали руку, чтобы коснуться долгожданных усиков. В поведении их не было ничего греховного — наоборот, все эти мелкие вольности свидетельствовали о неопытности и детской наивности души. И если бы старый духовник увидел их, улыбающихся и веселых, он бы не стал им пенять. Лучше всех ему было ведомо, что жизнь не исчерпывается четырьмя годами пребывания в семинарии, ими она только начинается. Но все же многого в семинарских стенах не дозволялось. Именно здесь обращалось особое внимание на духовное воспитание, благодаря которому эти юноши должны были стать твердыми в вере священниками, способными укрепить веру в других. И в первую очередь прилагались усилия, чтобы просветить самую драгоценную часть души человеческой, сформировать и поддержать то высшее самосознание, на котором зиждется любой подлинный характер, заложить ту моральную основу, которую не так-то легко поколебать, поскольку питает ее соприкосновение с божественным началом. Но в человеческой душе таится столько чувств! Какие только влечения, самые туманные и неопределенные, не охватывают в переломном возрасте юные души! А для того чтобы прояснить, направить эти влечения в правильное русло, не так уж много у семинарии средств и возможностей. Помыслы, устремленные — увы! — не к жизни небесной, а к жизни земной, множатся помимо воли наставников, которые не в силах направить их по единому пути хотя бы потому, что помыслы эти так разнообразны и их почти столько же, сколько молодых людей. Борются с ними категорическими запретами, надеясь таким образом сформировать единообразие мышления. Но вполне возможно, что и этот метод в отдельных случаях скорее вреден, чем полезен. Одни юноши помышляют о запретном плоде с некоторой робостью, и усугубление запрета делает предмет их помыслов только более привлекательным. Эти юноши учатся перекидывать мостики между повседневной семинарской жизнью и той жизнью, о которой они мечтают, и со временем им удается привести свои чувства в соответствие с требованиями религии. Обычно такие юноши бывают лучшими учениками, а вернее, они редко когда заслуживают порицания наставников.
Но есть и другие — запреты их только подстегивают. Для них запретный плод делается предметом страсти: все, что запрещено, достойно того, чтобы его добиваться. Эти молодые люди не могут установить равновесия между семинарской жизнью и той, какой они жаждут. А если и достигают его, то оно никогда не бывает устойчивым. Все наказания, какие существуют в семинарии, выпадают на долю этих молодых людей. И все-таки наставникам трудно вынести окончательное суждение о семинаристе. Весьма часто оказывается, что надежды, возлагаемые на какого-нибудь примерного ученика, не сбываются, в то время как другой семинарист, привычно считавшийся отпетым, вдруг становится замечательным священником.
Василе Мурэшану умел устанавливать упомянутое выше равновесие и не впадать в крайности. К примеру, он вовсе не считал себя виноватым из-за того, что за целый месяц до пасхальных каникул перестал брить усы. Он точно знал, почему их не бреет, и себя на этот счет не обманывал: он хотел видеть, какое впечатление произведут они на домнишоару Эленуцу Родян. Не почитал он за грех и обман, когда всячески прятал от своих наставников отросшие белокурые усики.
По дороге на вокзал Василе время от времени прикасался к своим мягким усикам и был очень доволен тем, что они стали уже мягкими, тогда как в первые недели были жесткими и колючими. Василе увидел Петруца, сунул ему монетку, взял чемодан и направился к окошечку билетной кассы. Пестрая толпа поглотила семинаристов. В очереди Василе Мурэшану оказался между двумя барышнями, белолицыми, улыбающимися, в больших черных шляпах. Уже целых полгода семинаристу не доводилось так близко видеть ни одну барышню. Правда, купив сборник рассказов и зажав его под мышкой, он ощутил, будто находится рядом с Эленуцей Родян. Но она не была такой живой и реальной, как эти девушки. Василе вдруг почувствовал, что краснеет. Лицо его вспыхнуло, и он старался смотреть только на лысину стоявшего впереди старика, который как раз в эту минуту нагнулся к окошечку кассы. Разглядывая коричневую лысину, юноша устыдился, что так внезапно покраснел. Ему даже показалось, что он в чем-то провинился перед Эленуцей! Все еще волнуясь, он выбрался из толпы с билетом в руках и вышел на перрон. «Не успел покинуть стены семинарии, как от смущения не знает куда деваться!..» Смешно и неестественно вышагивая, Василе принялся прогуливаться по перрону и был счастлив, когда почувствовал, что щеки его перестали пылать. Встретив коллег-семинаристов, он затеял с ними разговор. Кое-кто из них мурлыкал отрывки разных песенок, притоптывая в такт ногой. Но ни Мурэшану, ни другие его товарищи не могли удержаться, чтобы не бросать беглых взглядов на барышень, которые появлялись в толпе или проходили мимо. Для семинаристов барышни были особенно притягательны. Василе Мурэшану тут же отметил про себя их особую манеру говорить: нежно, с переливами, будто воркуя; так не говорил в этой толпе никто, даже дамы. Василе простодушно сообщил своим коллегам, что ему очень нравится это щебетанье. Милая, наивная юность!
