– А каково это – быть певцом?

– В искусстве, – объяснял Туини, – духовное удовлетворение важнее материального успеха. Американское общество интересуют только деньги. Кругом поверхностность.

– Спойте мне что-нибудь, – вдруг сказала Мэри Энн и, смутившись, добавила: – Ну, то есть мне хотелось бы, чтоб вы спели.

– Что, например? – Он поднял бровь.

– «Мальчика на побегушках»[5]. – Она улыбнулась. – Мне нравится эта песня… вы пели ее однажды в «Корольке».

– Значит, это ваша любимая?

– Мы однажды, сто лет назад, пели ее в школе на концерте средних классов.

Мысли ее закружились вокруг школьных лет, когда она в матроске и шотландской клетчатой юбочке строилась в покорную шеренгу, шагавшую от одного класса к другому. Цветные мелки, внеклассная работа, учебные тревоги во время войны…

– Тогда, во время войны, было лучше, – решила она. – Почему сейчас не так?

– Какой войны?

– С наци и япошками. Вы там были?

– Я служил на Тихом океане.

– Кем? – сразу заинтересовалась она.

– Санитаром в госпитале.

– И как, это интересно – работать в госпитале? А как вы туда попали?

– Записался добровольцем.

Свое участие в войне он оценивал не слишком высоко. Он кем начал, тем и кончил: денежное довольствие в двадцать один доллар в месяц.

– А что нужно, чтобы стать медбратом?

– Пойти на курсы, как везде.

Лицо Мэри Энн запылало.

– Это, наверно, так чудесно – посвятить свою жизнь по-настоящему важному делу. Такому, как уход за больными.

– Купать больных стариков. Веселого мало, – произнес Туини с миной отвращения на лице.

Интерес Мэри Энн угас.

– Да уж, – согласилась она, разделяя его неприязнь, – это бы мне вряд ли понравилось. Но ведь это не все время так? В основном-то занимаешься тем, что лечишь людей.

– А что такого хорошего было в войну? – поинтересовался Туини. – Вы же, девушка, и войны-то никогда не видели. Вы не видели, как убивают. А я видел. Война – та еще гадость.

Она, конечно, не это имела в виду. Она говорила о единодушии, сплотившем всех в военные годы; о том, что люди на время забыли о своих склоках и раздорах.

– Мой дед умер в сороковом, – громко сказала она. – Он вел карту военных действий, большую настенную карту. Вкалывал в нее булавки.

– Да, – согласился Туини; его это не впечатлило.

Ее же это трогало до глубины души, потому что для нее дед был человеком чрезвычайно важным; он заботился о ней.

– Он объяснял мне про Мюнхен и чехов, – сказала она, – он очень любил чехов. А потом он умер. Мне было… – она подсчитала в уме, – мне было семь лет.

– Совсем маленькая, – пробормотал Туини.

Дедушка Рейнольдс любил чехов, а она любила его; быть может, он был единственным человеком, к которому она была по-настоящему привязана. Отец – тот был не человек, а сплошная опасность. С той самой ночи, когда она поздно вернулась домой и он поймал ее в гостиной, поймал не в шутку, а всерьез. С той самой ночи она боялась. А он, ухмыляющийся человечек, знал это. И это доставляло ему удовольствие.

– Эд работал на оборонном предприятии в Сан-Хосе, – сказала она, – а дедушка дома сидел, он был старенький. Раньше у него было ранчо в долине Сакраменто. Он был высокий, – она чувствовала, что плавает, путается в собственных мыслях. – Помню еще, как он поднимал меня и кружил высоко над землей. Машину он водить не мог по старости; а когда был молодым – ездил на лошади, – глаза ее зажглись, – и он носил жилетку и серебряное кольцо, которое купил у индейца.

Туини поднялся и ходил по комнате, опуская жалюзи. Он наклонился над Мэри Энн, чтобы дотянуться до окна, возле которого она сидела. От него пахло пивом, накрахмаленным бельем и мужским дезодорантом.

– Ты симпатичная девушка.

Она чуть встряхнулась.

– Я слишком тощая.

– Уж точно не страшненькая, – повторил он, смотря на ее ноги. Она инстинктивно поджала их под себя. – Тебе это известно? – продолжал он странным хриплым голосом.

– Может быть.

Ее как судорогой пробило… ведь уже поздно. Завтра утром нужно встать пораньше; когда она пойдет по объявлению, надо быть свежей и бодрой. Думая об этом, она вцепилась в сумочку.

– Ты дружишь с Нитцем? – спросил Туини.

– Пожалуй.

– Он тебе нравится?

Он сидел, весь расслабившись, лицом к ней.

– Тебе нравится Нитц? Отвечай.

– Ну, ничего такой, – сказала она; ей было неловко.

– Он маленький, – глаза его заблестели, – уверен, что ты предпочитаешь мужчин покрупнее.

– Нет, – раздраженно сказала она, – мне все равно.

У нее начинала болеть голова, а близость Туини почти угнетала. И ей был отвратителен запах пива – он напоминал об Эде.

– А почему вы здесь не убираетесь? – спросила она, отодвигаясь от него подальше. – Бардак-то какой, повсюду мусор.

Он откинулся назад, и его лицо опало.

– Ужасно. – Она встала и взяла плащ и сумочку. Квартира больше не представляла для нее интереса – он сам все тут испортил.

– Здесь воняет, – сказала она, – все захламлено, и проводка наверняка плохая.

– Да, – согласился Туини, – проводка плохая.

– Так почему ж не починить? Это ведь опасно.

Туини ничего не ответил.

– А кто здесь убирается? – допытывалась она. – Почему бы вам не нанять уборщицу?

– Ко мне приходит одна женщина.

– Когда?

– Время от времени.

Он посмотрел на свои часы, усыпанные каменьями.

– Пора нам и возвращаться, мисс Мэри Энн.

– Да уж. Мне завтра рано вставать.

Она смотрела, как он пошел за пиджаком; он снова прятался в свой панцирь, и это была ее вина.

– Я рада, что ваш водогрей в порядке, – сказала она, как будто извиняясь.

– Спасибо.

Когда они шли по темной ночной улице, Мэри Энн сказала:

– Завтра я иду искать работу.

– Вот как.

– Хочу попасть в магазин пластинок.

Она чувствовала, что ему неинтересно, и ей хотелось вернуть его внимание.

– В тот, новый, который еще только откроется.

От порыва ветра она вдруг затряслась.

– Что с вами?

– Носовые пазухи. Думаю, нужно сходить и прочистить их. А то болят, когда температура меняется.

– Сами доберетесь? – спросил он. Они подходили к концу торгового района; впереди, на улице закрытых магазинов, уже виднелся «Королек».

– Да, – сказала она, – пойду домой и лягу спать.

– Спокойной ночи, – произнес Туини и двинулся дальше.

– Пожелайте мне удачи! – крикнула она вслед, внезапно почувствовав, что удача ей необходима. Подступало одиночество, и ей пришлось пересилить себя, чтоб не метнуться за ним.

Туини помахал рукой и пошел дальше. Она постояла, с тревогой смотря на его удаляющуюся фигуру, затем покрепче сжала сумочку и повернула в сторону дома.

В восемь тридцать следующего утра Мэри Энн зашла в телефонную будку молочного магазина Эйкхольца и позвонила в офис «Готовой мебели Калифорнии». Трубку взял Том Болден.

– Мне нужно поговорить с Эдной, – сказала Мэри Энн.

– Что? Кого вам надо?

Когда ей удалось добиться миссис Болден, Мэри Энн объяснила:

– Простите, но я не смогу прийти сегодня на работу. У меня начались месячные, а я всегда их тяжело переношу.

– Понятно, – произнесла миссис Болден нейтральным тоном, в котором не слышалось ни сомнений, ни уверенности, лишь приятие неизбежного. – Что ж, ничего не поделаешь. Завтра ты встанешь на ноги?

– Я буду держать вас в курсе, – пообещала Мэри Энн, вешая трубку. Идите вы к черту, подумала она. Вместе со своей фабрикой и хромовыми стульями.

Она вышла из молочного. Цокая каблуками, она быстро шла по тротуару, уверенная в том, что все выбрала правильно – и прическу, и укладку, и ненавязчивый макияж, и духи. Два часа ушло у нее на то, чтобы привести себя в порядок; она съела только тост с яблочным пюре и выпила чашку кофе. Она была на взводе, но ничего не боялась.