– Хотела бы я знать насчет тебя наверняка…

– Что ты имеешь в виду? – спросил Тэйт, напрягаясь.

– Однажды я видела, как ты стоял у торгового причала с двумя моряками. Ты голубой?

– Это мой двоюродный брат!

– Гордон не голубой. Но он до того тупой, что даже не знает, что это такое; он считает, что ты очень стильный.

Она во все глаза разглядывала несчастного Эдди Тэйта; его ужас забавлял ее.

– А знаешь, как ты пахнешь? Ты пахнешь, как женщина.

Его спутник, заинтересовавшись острой на язык девушкой, встал рядом и прислушивался.

– Гордон на заправке? – спросила она Тэйта.

– Мне-то откуда знать?

– А ты разве там сегодня не тусовался? – Она прижала его к ногтю и не отпускала.

– Заглянул на минутку. Он сказал, что, может, зайдет к тебе домой вечером. Сказал, что уже заходил в четверг, но тебя не было.

Голос Тэйта стал удаляться, когда она пошла дальше, перекинув через руку плащ и не глядя ни на одного из них. На самом деле ей было наплевать на обоих. Она думала о доме. То удовольствие, тот подъем, который она испытала, подразнив «голубого», рассеивались, и наступала тоска.

Входная дверь была не заперта. Мать готовила на кухне ужин. Во всех шести квартирах их дома что-то бряцало и шумело: работали телевизоры, играли дети.

Она вошла и предстала перед отцом.

Эд Рейнольдс – маленький и мускулистый, с торчащими, как проволока, седыми волосами – сидел в своем мягком кресле. Он впился пальцами в подлокотники и приподнялся, что-то бормоча и часто моргая. Пивная банка полетела на пол; смахнул он и пепельницу, и газету. Он был в кожанке, под которой виднелась майка, его потная и грязная хлопковая майка. Лицо и шея были в пятнах от смазки, и рабочие ботинки, стоявшие возле кресла, тоже были покрыты смазкой.

– Привет, – сказала она; как обычно, его присутствие поразило ее, словно она видела его впервые.

– Явилась не запылилась? – глаза его блестели, кадык ходил под дрожащими щетинистыми складками кожи. По дороге в спальню он шел за ней по пятам, семеня по ковру своими липкими носками.

– Не надо, – сказала она.

– Что «не надо»? Почему ты так поздно явилась? – не отставал он. – Небось заболталась с кем-нибудь из своих черномазых дружков?

Она закрыла за собой дверь спальни и остановилась. За дверью слышалось его дыхание – низкий клекот, будто что-то застряло в металлической трубе. Не отрывая взгляда от двери, она переоделась в белую футболку и джинсы. Когда она вышла, он уже вернулся в свое кресло. Перед ним светился телевизор.

Зайдя на кухню, она бросила матери:

– Гордон звонил?

На отца она старалась не смотреть.

– Сегодня нет. – Миссис Роуз Рейнольдс нагнулась к дымящему в духовке казанку. – Пойди накрой на стол. Помоги хоть немного.

Она металась туда-сюда между плитой и раковиной. Она, как и дочь, была худощава; то же заостренное лицо, глаза в постоянном движении; те же складки беспокойства вокруг рта. Только вот от своего деда – уже покойного, похороненного на кладбище часовни Лесного склона в Сан-Хосе, – Мэри Энн унаследовала прямоту и хладнокровное бесстрашие, которых недоставало матери.

Заглянув в кастрюли, Мэри Энн сказала:

– Я, пожалуй, уволюсь.

– Святые небеса, – откликнулась мать, разрывая пакет замороженного горошка, – да неужели, зачем это?

– Это мое дело.

– Ты же знаешь, что до конца года Эд будет на неполной неделе. Если бы не его стаж…

– Водопровод ломаться не перестанет. И его не сократят.

Ей было плевать; удачи она ему не желала. Усевшись за стол, она открыла «Лидер» на колонке редактора.

– Ты только послушай, до чего слабоумные бывают люди! Какой-то тип из Лос-Гатоса пишет, что Маленков – антихрист и Господь ниспошлет ангелов погубить его.

Она перелистала на медицинскую колонку.

– «Стоит ли беспокоиться, если на внутренней стороне губы у меня язвочка? Она не болит, но и не проходит». Да у него, наверное, рак.

– Тебе нельзя бросать работу.

– Я не Джейк, – сказала она, – не делай из меня Джейка.

– Что еще за Джейк?

– Он там пять лет проработал.

Она нашла колонку с вакансиями и развернула газету.

– Нет, конечно, я всегда могу выйти за Гордона и сидеть дома – шить, пока он латает проколотые шины. Солдатик форменный. Такой послушный. Помаши флажком, Джейк Гордон.

– Ужин готов, – сказала мать. – Пойди скажи Эду.

– Сама скажи. Я занята.

Погруженная в чтение объявлений, она нашаривала ножницы. Вот, похоже, подходящее, и опубликовано первый раз.

– Пойди позови его, – все повторяла мать, – я же тебе говорю; неужели нельзя помочь? Какой-то прок от тебя должен быть?

– Перестань, – нервно ответила Мэри Энн. Она вырезала объявление и положила к себе в сумочку.

– Вставай, Эд, – сказала она отцу. – Давай, просыпайся.

Он сидел в кресле, и вид его заставил ее замереть в ужасе. Пиво пролилось на ковер, пятно росло на глазах. Она не хотела подходить к нему ближе и остановилась в дверях.

– Помоги мне встать, – протянул он.

– Нет.

Ее подташнивало; она не могла даже думать о том, чтобы коснуться его. И вдруг она закричала:

– Эд, давай! Вставай!

– Вы ее только послушайте, – произнес он. Ясные, тревожные глаза остановились на ней. – Зовет меня Эдом. Почему бы ей не назвать меня папой? Или я ей не отец?

Она засмеялась, сама того не желая, но сдержаться не было сил.

– Господи. – Она задыхалась.

– Прояви к отцу хоть какое-то уважение. – Он уже встал и подходил к ней. – Слышишь меня? Дамочка. Слушай сюда.

– Даже не вздумай руки распускать, – сказала она и поспешила обратно на кухню, к матери. Она вынула из серванта тарелки. – Только дотронься до меня, сразу уйду. Скажи ему, чтоб не трогал меня, – попросила она мать. Вся дрожа, она стала накрывать на стол. – Ты же не хочешь, чтоб он меня трогал?

– Оставь ее в покое, – сказала Роуз Рейнольдс.

– Он что, пьяный? – вопрошала Мэри Энн. – Как можно напиться пивом? Это что – дешевле?

И тут он в очередной раз поймал ее. Он схватил ее за волосы. Игра, старая страшная игра повторилась снова.

Мэри Энн снова ощутила его пальцы на своей шее; маленькая, но очень сильная ручонка сдавливала основание ее черепа. Костяшки, впиваясь в кожу, пачкали ее; она чувствовала, как пятно разрастается и ширится, как грязь просачивается внутрь. Она закричала, но это было бессмысленно. И вот прогорклое пивное дыхание накатилось на нее волной – он силой поворачивал ее лицом к себе. Не выпуская из рук тарелок, она слышала, как скрипит его кожанка, как шевелится его тело. Она закрыла глаза и стала думать о другом: о чем-то хорошем и тихом; о том, что вкусно пахнет; о чем-то далеком и спокойном.

Когда она открыла глаза, он уже отошел; теперь он сидел за столом.

– Эй, – сказал он, когда жена подошла к нему с казанком, – смотри, какие у нее сисечки отросли.

Роуз Рейнольдс ничего не ответила.

– Растет девка, – буркнул он и подтянул рукава, чтобы поесть.

– Гордон, – сказала она.

Но это был не Дэвид Гордон. Дверь открыла его мать. Она выглядывала в ночную мглу и смутно улыбалась стоящей на крыльце девушке.

– Неужто Мэри Энн, – сказала миссис Гордон, – как мило.

– А Дейв дома? – спросила она. Она была в джинсах и матерчатом плаще; из дома она ушла сразу после ужина. В ней еще было живо ощущение побега, а в сумочке лежало объявление.

– Ты ужинала? – спросила миссис Гордон. Запах теплого ужина просачивался наружу. – Пойду наверх, посмотрю в его комнате – может, он еще не ушел.

– Спасибо, – сказала она, дыша нетерпением, в надежде, что он все же дома, потому что так было бы куда удобнее; она могла бы пойти в «Королек» и одна, но с провожатым все-таки лучше.