Крохмаль долго молчал. Его, привыкшего к бравированию, совершенно сбил с толку этот без году неделя революционер.

— Устал я от всего, — откровенно признался он.

Белый фланелевый пиджак, выделявший его среди других, мешковато топорщился на спине, а глаза от бессонной ночи были воспалены, взгляд опустошен.

— Как утомительны эти б-бесплодные схватки… А я, между прочим, тюрьмой покупал для себя право высказывать с-свои убеждения, — сердито сказал Крохмаль.

— Тем обиднее видеть эти шатания, — отпарировал Герасим Михайлович.

Час был поздний. Кафе пустело.

— Какая тяжелая атмосфера царит у нас на съезде! — устало покачал головой Крохмаль. — Эта ожесточенная б-борьба, эта агитация д-друг против д-друга, эта резкая полемика, это н-не товарищеское отношение!..

— Позвольте, позвольте, — остановил его Мишенев и невольно повторил ленинские слова: — Я думаю совсем наоборот: открытая, свободная борьба. Мнения высказаны. Решение принято!

Герасим Михайлович приподнялся на носках.

— Только так я понимаю наш съезд! А не то, что бесконечные, нудные разглагольствования, которые кончаются не потому, что люди решили вопрос, а потому, что устали говорить…

Крохмаль надменно посмотрел на Герасима Михайловича и обернулся к подошедшему Гусеву.

— Не совсем так, — сказал он. — Выбили ш-шпагу из рук, обезоружили…

— Спорьте, спорьте, — включился в разговор деликатно Гусев. — В политике жертвы неизбежны!

Его поддержал Мишенев:

— Замечательные слова произнес Владимир Ильич: «Наша партия, — сказал он, — выходит из потемок на свет божий и показывает весь ход и исход внутренней партийной борьбы…»

Дюжие полисмены, вышагивающие по каменным плитам вблизи отеля «Золотой петух», остановились у раскрытого окна, и делегаты оборвали разговор. Два дня назад одного товарища они в чем-то заподозрили и вызвали в полицейское бюро опроса, затем направили дело в суд. Это грозило неприятностями — давало королевской полиции повод вникнуть в суть дела и обнаружить съезд.

Мишенев, Гусев и Крохмаль, не выказывая беспокойства, поодиночке оставили кафе.

Пароходик в море кидало, как щепку. Мишенев впервые узнал, что такое качка и мертвая зыбь. Волны извергали каскад брызг, обдавали палубу водяной пылью.

Уже как будто совсем разъяснилось. Буря прошла стороной. А волны все били и били о борт. Скрипели снасти. Солнечный свет залил весь пролив, а море все не утихало. Пронзительно кричали чайки, распарывая тонкими крыльями воздух.

Герасим Михайлович еле стоял. Его мутило. Но, глядя на Ленина, крепился. Владимиру Ильичу будто нравилась разыгравшаяся стихия моря. Он натянул на глаза кепку и ходил себе по палубе, засунув руки в карманы. Время от времени останавливался и подставлял лицо рассерженному ветру.

Зато Надежда Константиновна жестоко страдала от морской болезни. Привязанная и укутанная пледом, она сидела в кресле бледная и измученная.

К полудню пароходик подошел к сумрачным скалам Дувра. Город был затянут в туман. Сизым пологом накрывала его густая копоть.

Гомон, пароходные гудки, суета такелажников, до хрипоты надрывавшиеся голоса вахтенных у трапов наполняли пристань. Удары рынд, стоявших у стен, извещали о полдне. Верещали портовые лебедки, вздымались стрелы оживших допотопных чудовищ-кранов, разгружавших корабли. А рядом, у причалов, все еще бились волны с гребешками грязной пены, все еще тревожно шумело море.

Навсегда Герасим Михайлович сохранит в памяти это море и порт.

После парохода делегаты пересели на поезд и через несколько часов были в английской столице. Ленин повел их к Алексееву, старому лондонскому товарищу. Он квартировал в доме, расположенном в маленьком сквере. Владимир Ильич постучал три раза молотком, привешенным у входной двери, и стал ждать. Появился небольшого роста брюнет с бородкой и усиками. На нем был старомодный пиджак. Сквозь толстые стекла очков блеснули большие черные глаза.

— Николай Александрович, принимайте гостей, — сказал Владимир Ильич и протянул Алексееву руку.

— Милости просим, — посторонился в дверях Алексеев и пропустил гостей.

Здесь, в Лондоне, должна была возобновиться работа съезда. После скандальной истории с задержкой делегата Организационный комитет предпринял срочные меры, и все покинули Брюссель.

По совету Владимира Ильича Мишенев приобрел англо-русский «Спутник туриста» и, пока не начались заседания, решил знакомиться с достопримечательностями британской столицы.

Лондон подавлял размерами, нескончаемым лабиринтом улиц и переулков. Почти не просматривающиеся, как артерии, они сходились в центре небольшой площади подле Биржи и Английского банка. Со всех сторон стены и фасады домов замыкались, точно в колодце.

Потоки людей, как и потоки экипажей и омнибусов, были бесконечны. Изредка прогромыхивали по мостовой кэбы — двуколки на высоких колесах. Кэбман, восседавший на козлах, важно размахивал вожжами и щелкал бичом.

Мишенев весь день бродил по городу. Не переставая, моросил мелкий дождь. Привыкшие к нему лондонцы, вскинув над собой зонтики, попыхивали трубками и сигарами. Они задерживались на дорожках в скверах, посыпанных толченым красным кирпичом. Не обращая внимания на непогоду, деловито о чем-то разговаривали.

Герасим Михайлович заглянул в кафе, отведал говядины со жгучей горчицей и овсяной кашей. Он успел побывать в квартале бедноты — Уайтчепел, отталкивающем своей нищетой и грязью, и на одной из шикарных улиц — Пикадилли. У него не сложилось бы полного впечатления от Лондона, если бы не съездил в Сити — главный коммерческий район. Пока добирался сюда, закружилась голова от беспрерывного потока экипажей, автомобилей, от бензинового перегара и какого-то чада, наполняющего улицы. Тут все в движении: транспорт и люди, зеркальные витрины и рекламы…

Назавтра Мишенев посетил библиотеку Британского музея, заходил в «Ридинг-Рум» — читальный зал, где Карл Маркс создавал «Капитал».

Съезд возобновил работу во вторник, одиннадцатого августа. Делегаты собрались в клубе рыбаков. Низкая зала как-то давила, скупой желто-серый лондонский свет оставлял на лицах суровую тень. После вынужденного перерыва все чувствовали себя несколько скованно в новой обстановке.

Проводилось четырнадцатое по счету заседание. Его открыл Ленин. Он понимал состояние делегатов и подчеркнул — очень важно теперь ускоренно вести работу съезда и с наибольшей эффективностью. Владимир Ильич дал объяснение по поводу предложенного им же проекта Организационного устава:

— Центральному Комитету принадлежит функция практического руководства, Центральному Органу — идейного руководства. Для объединения же деятельности этих двух центров, для избежания разрозненности между ними и, отчасти, для разрешения конфликтов, необходим Совет…

Делегаты обменялись мнениями, и этот исключительной важности вопрос был единодушно поддержан: руководство партией должно осуществляться из одного центра, из одного источника, — отметили ораторы. Проголосовали. Председательствующий поднял руку особенно высоко. И Герасим Михайлович понял это по-своему: Владимир Ильич словно бы призывал — голосуйте все.

Однако обстановка осложнялась. На девятнадцатом заседании, когда обсуждалась аграрная часть программы, споры, которые подспудно накапливались после ознакомления с книгой Н. Ленина «К деревенской бедноте», розданной делегатам в Женеве, стали более острыми.

Яро повел атаку Мартынов:

— Я имею в виду два пункта, — сказал он, — возвращение крестьянам выкупных платежей, взимавшихся от 1861 года, и возвращение крестьянам земли, отрезанной у них в 1861 году. Я нахожу, что эти два пункта имеют целью не уничтожение сохранившихся в настоящее время полукрепостных отношений: они имеют целью лишь исправление исторической несправедливости…

По выжидательным взглядам и лицам тех, кто с самого начала съезда занял открыто антиискровскую позицию, Ленин видел: этого выступления ждали и даже знали о нем. Плеханов недовольно подергивал пышные усы.