В Самаре Мишенев встретился с членом Восточного бюро ЦК РСДРП Василием Петровичем Арцыбушевым. Тот жил в трехоконном домике на окраине города. На грязноватой улочке этот домик ничем не выделялся среди таких же избенок рабочего предместья. Арцыбушева в его маленькой квартирке, похожей на обиталище ссыльного, навещали только те, кто получал явку или задание, ехал в Саратов за нелегальной литературой или возвращался с нею в Уфу и другие города Урала.

Мишенев рассказал Василию Петровичу о последних уфимских событиях, о работе подпольного комитета. Арцыбушев слушал его с неослабным вниманием. Они сидели за семейным столом, попивали чай, а беседа текла непринужденно и задушевно. В свою очередь Арцыбушев говорил об «Искре», редакция которой окончательно отошла от старых позиций, сменила боевитость на уступчивость. Василий Петрович зло заметил:

— Новая «Искра» утратила остроту, чуткую напряженную деловитость. Газета стала беззубой, академически ставит вопросы и отсылает нас к опыту заграничных рабочих партий, к поучительности наших собственных прежних задов…

Голос у Арцыбушева был зычный. А сам он — богатырского телосложения. Казалось, ему тесновато в комнате. Движения его были скованны, а слова хотелось подкрепить жестами.

— Каутский тоже хорош гусь. В письме по поводу наших разногласий уверяет, что не надо подпольных типографий и паспортных бюро, можно, мол, обойтись без этого. Читали?

Мишенев согласно кивнул.

— Сытый голодного не разумеет, — продолжал Арцыбушев. — Не понимают оттого и нашей подпольной дисциплины.

Василий Петрович выдвинул ящик стола, достал оттуда припрятанные номера «Искры», полученные с последним транспортом. Развернул газету, пробежал заголовки.

— Опять что-нибудь набрехали. Так и есть! — Он начал читать вслух фельетон Плеханова об организованном строительстве партии на Урале. Злился и смеялся.

— Остроумно написал, не правда ли? — вдруг спросил он у Герасима и тут же ответил: — Автор не представляет обстановку и попадает пальцем в небо…

Мишенев протянул было руку за «Искрой», но Арцыбушев предупредил:

— Я дам последние номера газеты, сами почитаете и ознакомите кого следует.

«Старый революционный волк», — подумал о нем Герасим.

Арцыбушев, возмущенный позицией «Искры», опять вернулся к плехановскому фельетону, ворчливо сказал:

— Не знают истинной жизни рабочих, а судят о ней. В этом все дело. Да и где этим тамбовско-липецким дворянам судить издали и сверху, когда через монокль глядят одним глазом. — И обратился к Мишеневу: — Не жалейте слов, вывертывайте меньшевистское нутро новой «Искры» наизнанку.

Герасим также был убежден, что «Искру», которую любили рабочие, теперь надо изобличать как печатный рупор меньшевиков, а вместе с нею и говорить об измене и предательстве Плеханова. Арцыбушев, будто угадав его мысли, сказал, что Ленин предпринимает все меры, ведет настойчивые переговоры, пытается объяснить Плеханову его заблуждения.

Мишенев с горячностью и прямотой заметил:

— На кой черт сдались такие переговоры?

Василий Петрович тут же его поправил:

— Надо понять, что Ленин хочет сохранить партию от дальнейшего раскола, сохранить для нее Плеханова и Мартова.

— Все равно раскольниками назовем! Пусть уж лучше за дело, — с прежней горячностью сказал Мишенев. — Получается: есть партия, но нет единого центра. Есть Центральный Орган, но захвачен меньшевиками. Пожалуй, лучше обойтись на время без него, чем такой, как эта новая «Искра».

Арцыбушев посмотрел внимательно на молодого большевика, раздумчиво и серьезно подметил:

— Думаю, что скоро появится нужный нам действительно большевистский орган печати, и мы будем по-прежнему узнавать всю правду.

Во внешнем облике этого мудрого человека все привлекало. Окладистая борода, пышные усы, темные густые волосы, зачесанные назад, большие брови над ясными, широко поставленными глазами.

Арцыбушев тряхнул головой.

— Еще немножко терпения, и все прояснится. Так и передайте саратовским товарищам. Что же касается вашего возмущения Плехановым по поводу кооптации в редакцию «Искры» обиженных «стариков», я повторю изречение, предпосланное Марксом к «Капиталу»: «Следуй своему пути, и пусть люди говорят, что хотят». — Чтобы не вызвать недоумения у Мишенева, добавил: — Как ни огорчительно все это, но путь Плеханова отныне уже чужой, не наш путь.

Василий Петрович передал Мишеневу номера «Искры».

— Пока припрячьте, — сказал он, — а там на месте прочитаете и сделаете нужные выводы. Кланяйтесь низко Барамзину и Голубевой. Вам теперь с ними быть в одной упряжке. И помните: всякое дело человеком ставится, всякий человек делом славится…

В тот же день в Женеву было отправлено письмо:

Над Саратовом низко висели грузные тучи и сеяли мелкий противный дождик. Казалось, они скатывались с Соколовой горы и ползли вдоль Глебучева оврага, протянувшегося от вокзала до Волги. На крутосклоне, как опята на пне, лепились покосившиеся домики, потемневшие от дождей. Тут жили приказчики, мелкая мастеровщина, извозчики, грузчики. В каждом большом городе, а в приволжских особенно, были вот такие домики, где текла своя обыденная жизнь, и тихая, и разгульно-пьяная. Сюда редко заглядывал городовой: могли запросто изувечить в драке.

Промозглый, сырой воздух пронизывал до костей. Пока в своем демисезонном пальто стоял у остановки и дожидался конки, Мишенев основательно промок, а теперь еще и продрог. Как раз врачи предостерегали его от простуды. При ослабленных легких, он и сам знал, можно окончательно подорвать здоровье. «Семь бед — один ответ», — храбрился сейчас он.

Как и прошлым летом, Герасим решил остановиться у Пятибратова. На конке с брякающим над головой вагоновожатого колоколом он по Московской улице добрался до Большой Сергиевской, где жил Яков Степанович. Заехать к нему сейчас куда сподручнее, чем являться к Барамзину или Голубевой. Сначала надо разузнать все у приятеля, выяснить обстановку.

Пятибратов в доме № 48 содержал небольшую столовую для учениц фельдшерской школы, в которой занималась Саша — жена Якова Степановича. Доходы были не ахти какие, давали лишь необходимые средства на жизнь, но зато содержание столовой позволяло Якову Степановичу встречаться с нужными людьми. Столовую, кроме учениц, посещали приказчики, рабочие мельниц и даже Волжского сталелитейного завода.

Появлению Мишенева Пятибратов был рад, обнял приятеля, оживился:

— Каким ветром занесло в такую непогодь?

— Попутным, крепким! — отозвался Герасим, поеживаясь.

— Да ты промок, как курица! Айда ко мне.

Пятибратов занимал в доме квартиру из двух комнат с окнами, выходившими на неприглядный двор, заваленный ящиками, пустыми бочонками из-под капусты и огурцов. В жарко натопленных комнатах было уютно и хорошо. Небогатая обстановка с обеденным столом посередине, застланным голландской скатертью, жесткой от крахмала, с занавесками на окнах, с цветами на подоконниках, стульями в чехлах, с дешевенькими картинами и комодом, заставленным безделушками, — все было как будто к месту и располагало к отдыху и дружеской беседе.

— Не тяни, сказывай, — обратился к Герасиму Пятибратов.

— Переезжаю в Саратов.

Яков Степанович радостно прихлопнул и понимающе поднял руки.

— По такому случаю не грех пропустить и по чарочке.

Он подогнул скатерть на столе, принес графинчик с наливкой, две рюмочки и закуску.

— В нашем полку прибыло. Ясненько!

Они чокнулись.

— Я догадываюсь. Не обошлось дело без Арцыбушева.

Мишенев согласно кивнул.

— А теперь сказывай все по порядку.

— Работать вместе, радости и печали — поровну с тобой, Барамзиным и Голубевой. Мне заново не начинать.