Лидия Ивановна сделала паузу.
— Спокойно читать нельзя, Герасим Михайлович. И о задачах русских социал-демократов сказано хорошо: «Наша задача — объединить рабочий класс под знаменем пролетарской борьбы, показать ему, что вся его сила в нем самом…»
Лидия Ивановна призналась:
— Я не сумела бы так написать, а у вас получилось.
«…Наш путь ясен, под знаменем социал-демократической рабочей партии мы неуклонно будем работать над созданием великой революционной пролетарской армии. Мы твердо верим в силу массовой борьбы, только сознательный голос объединенного рабочего класса может устрашить русское правительство. Всякий иной способ борьбы не может иметь успеха: кто верит в силу организованной массовой борьбы, пусть становится сознательным борцом за лучшее будущее, за полное освобождение от гнета и эксплуатации. Пусть растут ряды Российской социал-демократической партии.
Да здравствует социализм!»
Бойкова сложила вчетверо прочитанные листы, запрятала их во внутренний карман юбки.
— Дело теперь за мной, — улыбнулась, протянула руку Мишеневу, пожала его худые, холодные пальцы и предупредила: — Не провожайте меня. Отдыхайте. Мне не нравится ваш утомленный вид. Я пошлю Анну Алексеевну домой, теперь ей можно возвратиться. Пусть поставит самоварчик, а это на растопочку, — она взглядом повела по исписанным листам и быстро вышла из дома.
Герасим и в самом деле чувствовал себя неважно. Лидия Ивановна права — ему следовало отдохнуть. В последнее время усилились головные боли, больше всего ощущавшиеся в затылке, и он частенько откидывал голову, закрывал глаза. Анюта заметила, допытывалась. Герасим старался скрыть от жены недомогание, уверял — просто устал от работы и нервного напряжения.
Сейчас, когда вернулась в дом Анюта, он сидел изможденный.
— Приляг, отдохни, — она подошла к мужу, потрогала лоб, — совсем себя не жалеешь. Так нельзя. Ты забыл о нас.
Герасим виновато обнял Анюту.
— Ну, ладно! Вот побываю в Белорецке и Тирляне, а тогда и отдохну. Сейчас очень важно рассказать рабочим этих заводов о съезде. Меня ждут там. Я и так сделал оплошку — с Бакальских рудников не заехал туда, а вернулся в Уфу.
Он притянул к груди жену:
— Договоримся с Лидией Ивановной и на недельку махнем с тобой по первопутку в Мензелинск или в Покровку, к нашим… Я ведь очень люблю зимнюю дорогу, езду на лошадях. — И совсем мечтательно заключил: — Поскрипывает снег под полозьями, заливается колокольчик под дугой. Лошади стелятся, храпят. Санки уже не катятся, а, чудится, летят в воздухе. Совсем пушкинская дорога!
— Так и поверила!
— Честное слово, Анюта.
Герасиму, действительно, захотелось в Покровку. Но он знал, что никогда не сможет освободиться от бесконечных дел и забот по комитету. Теперь это его жизнь. Не будь ее, такой хлопотливой, ответственной и вместе с тем опасной, не будет и его самого.
Герасим вдруг засобирался, накинул на плечи пальто.
— Куда опять? — недоуменно спросила Анюта.
— Прогуляться. Надо же подышать воздухом.
Выходя, он услышал:
— Только не задерживайся…
Он пошел в сторону Сафроновской слободы. Там жили железнодорожники и речники. Этот район города был хорошо знаком ему.
Мишенев шел спорым шагом и наслаждался запахами увядающей осени, долетавшими сюда с заречного приволья. Его не оставляли мысли, изложенные в прокламации.
«Да, наша сила в сознательности рабочих. Но теперь мало возмущаться и ненавидеть дикий произвол, надо уметь подкрепить эту силу организованностью рабочих. Об этом говорил Ленин и терпеливо внушал: только организованность и сознательность масс приведет к победе. Вздыбилась вся рабочая Россия. И важно, очень важно направить эту силу на борьбу против самодержавия!.. Уже завтра прокламации появятся в паровозном депо и железнодорожных мастерских, на пристани и чаеразвеске, а потом на заводах Катав-Ивановска, Усть-Катава, Миньяра, Юрюзани, Златоуста, Белорецка…»
Мишенев вышел на крутой склон. Где-то там, за горизонтом, лежала Покровка — неприметная деревенька: он знал, что и туда уже дошла брошюра Ленина «К деревенской бедноте» и его земляки-крестьяне читают ее и толкуют между собой. Послушать бы их!
Ветер, поднимавшийся снизу от реки, раскидывал полы пальто, вихрил волосы. Он словно бы наливал свежей силой мускулы. Герасим стоял на крутизне, обдумывал ответ на запрос обеспокоенной Надежды Константиновны. Он будто слышал ее живой голос, спрашивающий о жизни, здоровье, делах. Что ж, дела идут хорошо, жизнью доволен, ну, а здоровье, надо бы лучше, да взаймы его не возьмешь.
Переступив порог дома, Герасим скинул пальто и довольно потер руки.
— Надышался вдоволь воздухом. Теперь можно и за дело приниматься, — весело проговорил он, поблескивая глазами, — порадую Надежду Константиновну, что товарищи во всем поддерживают Владимира Ильича…
Перед самым отъездом на заводы Мишенев получил снова два письма Крупской. Они встревожили его. Партийное меньшинство, пользуясь своим перевесом в Заграничной лиге, попыталось пересмотреть постановление Второго съезда партии.
Надежда Константиновна сообщала: Плеханов испугался скандала, заговорил о мире с раскольниками. Ленин вынужден был выйти из редакции «Искры». Плеханов добивается кооптации ее прежнего, досъездовского состава.
«Вместо единства и сплоченности, — размышлял Герасим, — раздоры, грызня». Он представил, как должно быть тяжело Владимиру Ильичу. Ведь примиренчество Плеханова, по существу, измена. Выходит, мартовцы продолжают атаку. Нет, мириться с этим нельзя! Надо разоблачать меньшевиков!..
Герасим сразу написал Надежде Константиновне:
«Поражен полученным от Вас известием. Не понимаю в такой же, если не в большей степени Плеханова. На угрозы подобного характера отвечают представители партии не переговорами. Когда дело заходит так далеко, то лучше всего разрыв, чем соглашение, ибо последнее неминуемо кончается в конце концов первым»…
Вспомнилось поведение Ленина на съезде, его стремление найти пути сближения, терпеливое разъяснение ошибок Мартова. Ленину хотелось объединить усилия, а не распылять и не ослаблять силы партии. Видимо, лопнуло терпение, и Владимир Ильич не мог больше мириться с нарушением партийной дисциплины, вышел из редакции. А Плеханов? Как он мог так быстро изменить исповедуемым на съезде убеждениям!
Герасим торопливо писал:
«…Что-то теперь скажет нам ЦК? От него теперь требуется твердая и уверенная рука, которая не убоялась бы ответственности и, не обращая внимания ни на что, шла своей дорогой. Таким ли окажется наш ЦК? Не знаю. В последнее время и у него образовалось два течения»…
Герасим высказывал только личные опасения. Он не мог даже предполагать, что они оправдаются: меньшевики с помощью примиренцев захватят ЦК. Сейчас ему было ясно: нельзя терять ни минуты. Каждый час, каждый день дорог! Важно поддержать Ленина в это тяжелое время. Пусть знает: уральские социал-демократы на стороне партийного большинства и верны ему.
Незамедлительно в путь! В Белорецк и Тирлян! Там его ждут, чтобы узнать правду, услышать слово о Ленине.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Ничего не могло быть краше и отраднее для Герасима Михайловича, чем эта дорога среди теснившихся и разбегавшихся гор с темными ущельями и голубыми долинами. Он обычно не замечал в таких поездках неудобств. Душой отдыхал.
К сожалению, не знал, что эта его поездка была последней по уральским заводам.
После Белорецка и Тирляна он намеревался заехать на Саткинский магнезитовый завод, повстречаться с Рогожниковым, но его предупредили — там сейчас уфимский генерал-губернатор вместе с жандармским ротмистром. Неспроста пожаловали. Визит их закончился арестом Рогожникова, его заместителя Тютева и мастера Авладеева.
Еще свежи были впечатления от встречи с Владимиром Георгиевичем у Шихан-горы. «Вот тебе и «человек-подаренье в нашем деле» припомнились Герасиму слова рудобоя Дмитрия Ивановича. Борьба есть борьба, а в сражении неминуемы потери. Жалко было ему хорошего товарища, потеря чувствительная для дела. Он подумал о семье Рогожникова — каково-то переживать жене, родным и друзьям. А если беда случится и с ним? На минуту представил Анюту. Обдало холодом душу.
