Волновался Мишенев напрасно. Рудокопы дружно подходили. Поначалу беседа не вязалась. Ждали, когда начнет Герасим Михайлович. И он заговорил о тяжелой работе, о низких расценках, о которых узнал от Огаркова. Рудокопы молча слушали его. Потом зашумели.

— Придет получка, а получать-то и нечего, один пустодым.

— То обсчитают, а то оштрафуют. Начальство готово с потрохами сожрать…

— Не жизнь — одна маята шматовская…

— Еда тоже — хлеб с квасом да редькой. За смену-то ухайдакаешься, едва ноги волочишь.

— Скоро совсем протянем, — как бы подытожил все их разговоры Егорша, сидевший поодаль от других и потягивавший трубку.

— Рано о смерти думать, Егор Иванович, надо за жизнь бороться, — вмешался Мишенев. — Разве лучше живут рабочие Златоустовского завода? А там не собираются протягивать ноги, там поднимают руки и борются за свои рабочие права. Там бастуют, устраивают стачки…

Мишенев встал с серого камня, на котором сидел, снял фуражку, достал из-под подкладки листовку, бережно развернул ее. Рудокопы в ожидании притихли.

«Товарищи рабочие! — начал читать Мишенев. — Вы уже убедились, как заботится об нас разное начальство. До тех пор, пока мы слезно просили разных начальников о своих нуждах, они не хотели с нами даже разговаривать как следует. Теперь же, когда мы стали настойчиво требовать того, что нам нужно, мы кое-чего уже добились. Потребуем же и теперь на всех заводах, — Герасим Михайлович повысил голос, — вырешения наших вопросов…»

И он стал перечислять требования, изложенные в листовке. Никто не шелохнулся, не перебил его. Все, Мишенев видел, старались вникнуть и понять то, что говорил.

«Товарищи! — продолжал читать Мишенев дальше. — Ради самих себя, ради своих жен и детей, подумайте, насколько важны поставленные здесь вопросы. И дружнее все вместе идите и боритесь за свое освобождение от новой крепостной зависимости и за лучшее человеческое существование!»

Герасим Михайлович обвел тогда взглядом угрюмо молчавших рудокопов и понял: что-то дошло до сердца, раз насупились и молчат. Если не теперь, так потом поймут: иначе жить надо, больше терпеть нельзя.

…В долгой дороге припоминалось Герасиму Михайловичу и это первое собрание на Шихан-горе.

Припомнилось и знакомство с Карловной — лекарской помощницей в Усть-Катаве. Он приезжал к ней, чтобы установить связи по подпольной работе. На заводе она и больных врачевала, и славилась как учителка, организовавшая рабочую школу. Она же и драмкружок создала, и устраивала молодежные вечеринки по воскресеньям. Наслышался о ней Мишенев тем же летом, когда читал листовку рудокопам на Шихан-горе. Заодно познакомился и с ее мужем, учителем Василием Наумовичем Емельяновым. От них тогда он узнал — связаны они с женой Георгия Валентиновича Плеханова — Натальей Александровной — врачихой, живущей в Миньяре. Помогала Плеханова им, присылала нужную литературу.

Едва забрезжило голубое утро сквозь жалюзи, как Герасим встал с постели и вышел в маленький дворик, похожий на сад. Он решил прогуляться до озера.

Навстречу уже шел оттуда Ленин с полотенцем через плечо.

— Купаться? — приветливо улыбнулся ему Владимир Ильич. — Хорошо освежиться…

Утро, насквозь пронизанное лучами встающего солнца, его теплом, словно бы предвещало, что и весь день будет заполнен бодрящим оживлением, связанным с приготовлением делегатов к переезду в Бельгию, где намечено открытие съезда.

Кажется, это было вчера. Мишенев перебирал в уме свои первые знакомства в Уфе. Свидерский, Цюрупа и Крохмаль — служащие губернской земской управы, доктор Плаксин, супруги Горденины и Покровские, высланные за участие в социал-демократическом движении. Они имели связи с Центром и за границей. Нелегальная литература, поступавшая из Женевы, вызывала полезные споры.

В небольшой холостяцкой квартире Крохмаля, заставленной шкафами с книгами, собрались почти все уфимские марксисты.

— Наш товарищ с Бакальских рудников, — представил его Крохмаль.

— Мы очень мало знаем о рудничных рабочих, а знать надо, — сказал Александр Цюрупа. Восточного типа лицо его было чисто выбрито, острые глаза, смотревшие сквозь очки в аккуратной оправе, внушали и уважение, и робость.

— Нам надо знать, друзья, Усть-Катав, Миньяр, Златоуст — очаги революционного пожара… — снова послышался голос Цюрупы.

— Именно тут, — подхватил его мысль Крохмаль, — р-рабочие и поднимут свой голос. Уже есть и предвестник — стачка на казенных заводах. Листовки златоустовских рабочих п-предсказывают бурю!

Виктор Николаевич Крохмаль немного заикался. Он имел почтенную внешность. В тот день на нем был нанковый костюм соломенного цвета, придающий ему особую интеллигентность.

— Дошла ли листовка до рудокопов? — спросил Крохмаль у Мишенева.

— Читали!

— Листовка златоустовцев — п-порох, товарищи! Побольше бы такого п-пороху, и мы добьемся в-взрыва. Важно п-поднять на борьбу рабочих Урала.

Естественник по образованию, Виктор Николаевич работал в земском статистическом бюро и, как статистик, с большой похвалой отозвался о книге «Развитие капитализма в России», полученной из Центра.

— Обилие аргументов делает этот труд оружием в политической борьбе с народничеством и самодержавием. Ильин подводит к глубоким в-выводам. Он оперирует фактами и цифрами. Я уверен: будет в-восходящим светилом русского марксизма…

— Позвольте, а Плеханов, Георгий Валентинович Плеханов? — остановил Крохмаля Свидерский, хотя тоже был покорен научной основательностью книги Ильина. Но тщеславный Виктор Николаевич продолжал развивать свою мысль. Его выслушали со вниманием. И тогда Мишенев поинтересовался:

— Кто он, Ильин?

— Говорят, петербуржец, — отозвался Свидерский и добавил: — Если Маркс превратил социализм из утопии в науку, то Ильин, — он сделал ударение, — дает нам, русским социал-демократам, пример того, как нужно и необходимо практически применять в условиях России разработанную теорию Маркса…

Сергей Горденин, в прошлом студент Военно-медицинской академии, высланный из Петербурга за участие в двух демонстрациях, слушая друзей, все больше удивлялся: вроде бы знал столичных марксистов, но автора книги «Развитие капитализма в России» назвать не мог.

— Думается, не столь уж важно знать, кто он, этот Ильин, к-куда важнее отметить: н-нашему полку п-прибыло, — успокоил Горденина Крохмаль. — В книге п-правильно охарактеризована и горная промышленность и верно п-показано состояние рабочих Урала… Я смею это заверить.

…В тот вечер уфимские товарищи посоветовали Мишеневу перебраться в губернский город. Он согласился. Открывалась возможность продолжить учебу в учительском институте. И когда поделился заветной мечтой с Сергеем Гордениным, тот одобрил. Казань в те годы была заметным центром социал-демократического движения в России. Герасим успешно сдал экзамен. В этом городе судьба свела его с Конрадом Газенбушем, руководившим марксистским кружком студентов. Они поддержали забастовавших рабочих типографии Петрова в 1898 году и участвовали в маевке. Приподнятое настроение, какое охватило его тогда, он испытывал и позднее — в дни успеха деятельности революционного подполья. Но начались аресты. Газенбуша выслали в Уфу. Полиция могла нагрянуть и к нему. Надо было на что-то решиться. А тут еще горькие вести из Покровки: умер брат, тяжело заболел отец.

Старший Мишенев всегда говорил, что Герасим — человек с большими задатками, употребит свои знания впрок, пойдет далеко, и всячески поддерживал его учебу.

Выбор пал на Мензелинск. В январе 1899 года Мишенев покинул Казань. На руки ему выдали свидетельство: «Обучался при очень хорошем поведении… уволен из института за невзнос платы за право обучения и содержания его в институте по прошению». Нет худа без добра. Он устроился работать агентом губернского земства по страхованию. Небольшой степной городишко стал светлой страницей в его биографии. Мишенев сошелся здесь с нижегородским мещанином Яковом Степановичем Пятибратовым, супругами Николаем Николаевичем и Марией Казимировной Покровскими, отбывавшими ссылку. Встретился и с Анютой. Вскоре они поженились. Поручителем при бракосочетании был Пятибратов — приятель революционера Петра Заломова. Яков встречался и с Лениным на совещании социал-демократов в Нижнем Новгороде. Об этой встрече он рассказывал Мишеневу. С того памятного 1901 года и запомнилось Герасиму имя Владимира Ильича. Скажи ему кто-нибудь тогда, что через два года встретится с Лениным в Женеве, усмехнулся бы, не поверил.