Прикрепили и к Родиону девчонку Лариску. Подружки шептались, посматривали со стороны: пойдет ли дело у молодого учителя.

— Вы кем работаете? — спросила сразу Лариска с детской наивностью, отчего Родион рассмеялся даже.

— Как кем… Да токарем!

Однако это новенькую не удовлетворило, очень уж буднично звучало — токарем. Понять ее можно было, токари действительно назывались по-разному: оператор, универсал, автоматчик, полуавтоматчик, о чем, видать, прежде и рассказали выпускникам.

— Значит, вы рядовым работаете, — рассудила она.

— Ну не совсем рядовым.

— А каким?

— Гвардии рядовым! — пошутил Родион.

— Как это?

— Это когда с флажком, — кивнул Родион на свой вымпел.

Она оценила шутку и не осталась в долгу:

— А льготы есть на флажок?

— И немалые.

— Например?

— Газированная вода. Пей бесплатно, вон там автомат.

Лариска зарделась, глянула в сторону, куда кивнул Родион, и, ничего не сказав, взялась проверять им сделанное. В тот же день она поцарапала себе палец, отошла к окну и по-детски сосала проступившую кровь.

И было столько беспомощности в ней, что Родион, теряя время, начал отбрасывать детали с заусеницами в сторону. Он потом обрабатывал их слегка напильником и только тогда позволял проверять…

Незаметно Лариска освоилась и проверяла не хуже других — быстро, точно, сноровисто. Ей присвоили вскоре разряд и перевели в другой цех. После этого Родион часто провожал Лариску домой.

Но это давнее, прожитое, пройденное, как школьный урок, которого не повторить. Наступят для них другие вечера и полночи, теплые сумерки, зеленый шелест деревьев, разговоры до крыльца дома, но первых тех проводов не воскресить. И воскрешать незачем. Будут новые, где будет своя заветная чуткость, своя неповторная радость.

Вот уже появилась уборщица. Подкатила тележку, отложила в сторону немудреный свой инструмент — скребок, метлу и лопату, дернула за край стираной-перестираной гимнастерки.

— Выключи!

Нашла время: выключить. Минутка каждая дорога.

— Говорю, выключь!

— Заче-е-е-ем?

— Надо.

Ну что тут поделаешь — всегда отвозит тетка Марта вовремя стружку. Женщина сплюнула, уперла в бедро руку, показала другой в сторону полыхавшего над станком красного треугольника:

— Тю-ю-ю! И о флажке-то, поди, не вспомнили!..

К чему это она — только и успел подумать Родион. Было время: стояли флажки на тумбочках, но в суматохе и спешке часто падали, и их в конце концов прикрепили к лампам дневного света. Висел флажок и над станком Родиона — флажок ударника.

— В чем дело?

— Приказ сейчас на тебя печатали.

— Какой?

— А бог их знает какой! Зашла за справкой, а там прямо в машинку диктуют.

Тетка Марта хотела, видимо, добавить, но вдруг загремела тележкой, засуетилась, проворно зашаркала общипанной старой метлой: вдоль станков нахрамывал торопливо Сипов. Было видно, что мастер успел побывать в душе, по обыкновению пустующем перед концом смены. Аккуратно зачесанные волосы влажно блестели, лицо розовело. Сипов держал в руке лист бумаги и, не доходя до Родиона, приколол бумагу на доске объявлений.

— Ну сколько? — поинтересовался он, глядя со стороны на лист.

— Пятьсот двадцать пока.

Голова Сипова сокрушенно мотнулась:

— Что-то не очень ты…

— Станок не свой.

— Может, остался бы, а?

— В другой раз. Не сегодня…

— А что у тебя сегодня-то?

— Аттестат получаю. В школе быть надо.

— Все это хорошо. Да только будет «другой раз» не скоро теперь.

— Как понимать?

— Читай вон. Все поймешь.

Родион направился к доске объявлений. Сердце необъяснимо обволакивал холодок. У только что приколотой бумажки уже толпились, обдумывали и удивлялись, мол, чего не бывает. Глянул Родион, и словно кипятком окатили, в глазах на миг помутнело: ошиблись, определенно напутали… Не бывает такого, чтоб сразу, вот так, взяли и понизили. Приказ снимут. Надо только хорошенько объяснить все. Поймут, разберутся кому надо. Снимут приказ.

Наскоро вымылся, переоделся Родион и выскочил за проходную. Солнце по-летнему грело город. Весна давно кончилась. Звенели птицы, буйствовала зелень, а душа от горечи кричала неслышным криком. Впереди, медленно толкая коляску, шла в тени лип молодая женщина. Родион мельком глянул и, боясь разбудить малыша, тихо обошел.

Спешил он туда, куда в свое время заходил в форме солдата, где торжественно вручали направление в цех и просили не забывать, заходить запросто — с любым делом… Время то было суматошное, неустоявшееся: все менялось, перекраивалось, расширялось кругом. Завод принимал новый директор. Появлялись отовсюду с ним новые люди. В поток их попал тогда и демобилизованный Родион. Попал в цех к Сипову, тоже недавно пришедшему.

Приняли Родиона, не откладывая, словно бы ждали.

— Входи, входи, солдат, — директор даже встал, из-за стола вышел. Руку протянул. Помнил приехавших к нему после армии.

Пожал Родион крепко руку:

— Извините, без спросу я к вам.

— Ничего. Присаживайся.

Очевидно, память его была редкостной, если принял с первой минуты, не забыл через столько времени.

— Вот дочитаю. Потерпи. — И пристально вгляделся поверх бумаги в лицо Родиона, кивнувшего в знак согласия. Пока молчали, казалось, до непривычности тихо. Лишь телефоны за дверью напоминали прерывистый стрекот кузнечиков. Стены кабинета пестрели грамотами. В шкафу виднелись подарки, кубки. В углу белел экран телевизора. Кресла, стол, телефоны и даже стулья были одинаково зеленого цвета. Разглядывал кабинет Родион недолго, пока не заговорили.

— По поводу приказа пришел?

— Да.

— Что за бумагу держишь?

— Объяснительную.

— Расскажи-ка мне лучше, как было. — Не читая, он положил объяснительную и, чтоб вентилятором не сдуло, прижал пепельницей. Заходил неслышно по комнате. Шаги маленькие, торопкие шаги тучноватого человека. Под глазами заметны мешочки и мягкие морщины, словно бы вымытые порознь каждая.

— Видишь, какое дело. Я, понятно, могу посодействовать. Да дело-то гораздо сложнее. Вот смотри, докладная мастера. — Перебрал на столе бумаги, через стол протянул Родиону. — Читай!

Не отрываясь, прочел Родион, вскинул глаза на спокойное директорское лицо:

— Не так это было.

— Как же не так? — Комиссия заключила… — голос директора был мягок, ровен. По комнате директор как бы и не ходил, а перекатывался. — Комиссия заключила: погорели в станке у тебя подшипники. Конечно, заливать масло — обязанность смазчика, однако полагалось проверить, есть ли оно в коробке?

— Полагалось.

— Проверял?

— Проверял. Было масло.

— Интере-е-есно… Но произошло-то в твою смену?

— В мою.

— Как же ты проверял?

— Дело не в масле…

— А в чем?

— В другом…

Родион умолк. И сколько его ни спрашивали — причину не объяснил. Он упрямо молчал и, сморщив лоб, упорно над чем-то думал, что, по-видимому, только сейчас, в эту минуту пришло ему.

— Предположим, ты — руководитель, я — рабочий. — И опять расхаживал взад-вперед и точно бы рассуждал с собой директор. — Посуди, цех делает, в основном, на экспорт. За границу, в другие страны. Я собрал к Сипову самых лучших, молодых, энергичных, толковых. Понимаешь, что это такое?

— Понимаю.

— Можем ли мы после этого оставлять без внимания случившееся, имеем ли право? Не имеем! Думаю я, что под конец месяца возьмут они докладную, попросят перевести обратно тебя. Вообще однажды случалось что-то подобное. И скажу прямо — испортил я дело. Влез, отстоял, а что получилось? После пришлось увольняться парню. Не сработался, так сказать.

Секретарша принесла на подпись бумаги.

— Потом, потом, — отмахнулся директор. Слова его вызывали вначале доверчивость, казались сочувственными и одновременно как бы мешали с трезвостью разобраться… Побивал он неуясненной логикой, от которой и говорить-то Родиону было не о чем.