Стадо он разглядел чуть поодаль, на небольшом косогоре у поблескивающей металлом «паутины» для лазания. Несколько отщепенцев рылись под деревянным забором, отделяющим парк от домов. Его собственный незваный гость тем временем, похрюкивая, раскачивал палатку и, вполне возможно, раздирал ткань в клочья.
Обернувшись на звук хлопнувшей двери, Тим увидел двух мужчин, выходящих из грузовика. Один потянулся, зевая. Оба были одеты в одинаковые темно-синие штаны и форменные рубашки с короткими рукавами, а на двери грузовика виднелась какая-то неразличимая с такого расстояния эмблема. Вытащив из кузова по ружью с какой-то насадкой, мужчины подошли поближе к косогору и принялись отстреливать пасущихся хряков. Тим кинулся бежать, вскинув руки вверх. На его глазах все зверюги одна за другой повалились на землю, сраженные бесшумными выстрелами. Он вернулся к палатке. Разбудивший его кабан лежал на боку с торчащим в шее дротиком. Покуривая сигарету, к ним неспешно приблизился один из стрелков. На кармане рубашки значилось: «Парковая зона Даунерс-Гроув».
— Застрелили?
Егерь покачал головой.
— Нет, убивать их не положено.
— А кто это?
— Дикие свиньи.
Он затянулся сигаретой, втягивая щеки и всматриваясь сквозь прищуренные веки в знойную даль. Его напарник тем временем уже загружал первых свиней в кузов с помощью подъемного устройства. Егерь с сигаретой обернулся и молча окинул взглядом палатку.
— Здесь не разрешается разбивать лагерь, вы в курсе? — спросил он, выпуская вальяжную струйку дыма.
Ему снилось восставшее из мертвых индейское племя — воины выходили из кроваво-красного заката над центральными равнинами и из вод Великих озер. Их скорбные духи тянулись за ним еще с Вайоминга, с индейских каменных колец. За стенками палатки шла суровая подготовка к войне под хоровые песнопения. Индейцы не жаловали чужаков. Тим знал, но ничего не мог поделать, сгорая от жара, — то ли какая-то коварная болячка времен первопоселенцев, то ли тепловой удар. Грозные неразборчивые песнопения делались все громче. Наконец в палатку вошел вождь и потребовал произнести название племени, забытое врагами и потомками населяющих теперь эту землю врагов, стертое из памяти самой земли. Тим в отчаянии напряг память. Название упорно ускользало, жизнь повисла на волоске. Вождь, пахнущий популярным лосьоном после бритья, щелкнул средним пальцем по ботинку Тима, и Тим открыл глаза. За москитной сеткой палатки сидел на корточках загорелый почти дочерна мужчина средних лет со свистком на шее. Одет он был в белое поло с бейсболкой.
— Я спрашиваю, вы что тут делаете?
— Где я?
— Я уж думал, кто-то из парней обосновался, — продолжал мужчина. — Вы на моем стадионе.
Трясясь от озноба, Тим свернул палатку и покинул стадион под речовки тренирующейся на солнцепеке школьной команды Нортсайтской старшей школы — у широкой восточной кромки кукурузного пояса.
Он проснулся на жесткой полукруглой скамье в методистской церкви, воспевающей своими скромными белыми стенами простоту и величие Иисуса Аллегейнианского. Тим сел, подняв голову со сборника гимнов. Затекшие конечности загудели от притока крови.
Священник у алтаря репетировал проповедь перед пустым залом. Тим ушел бы, не будь он таким осоловевшим и тупым. Сквозь витражные окна лился солнечный свет. Тим дослушал окончание проповеди, которая завершалась цитатой: «У мудрого глаза его — в голове его, а глупый ходит во тьме; но узнал я, что одна участь постигает их всех». Он заподозрил, что снова бредит, однако подошедший священник все объяснил: судороги в ногах, вынудившие его вчера искать приют на церковной скамье (и нередкие, кстати, у профессиональных спортсменов), возникают из-за перенапряжения мышц, приводящего к воспалению и переизбытку определенного фермента, с которым организму сложно справиться.
— В подобных случаях, — растолковывал священник, — у человека мутнеет рассудок и начинаются разные видения.
Проповедник сидел на ряд впереди, вполоборота, чтобы видеть собеседника. Понять бы еще, успокаивает он его или, наоборот, хочет запутать…
— Откуда вы знаете? — спросил Тим.
— Бегаю марафоны.
Лицо у этого невысокого сухощавого человека с бородкой было серьезное, не допускающее неискренних улыбок. Он высказал осторожное предположение, что Тим не прихожанин, и тот без утайки признался, что добирается в Нью-Йорк, к больной жене. Ему уже не раз хотелось поделиться с кем-нибудь своими переживаниями и муками, но останавливал страх, что не поймут, и вместо сочувствия он получит презрительные взгляды.
— Тогда хорошо, что вы возвращаетесь, — сказал проповедник, когда Тим закончил. — Человек не должен быть один.
— Не должен.
— Но я все же не понимаю — зачем вы пускаетесь в эти долгие переходы?
— Я не пускаюсь. Я же говорил — ноги сами несут меня.
— Но, Тим, это ведь не на пустом месте. Всему есть причина.
Он не называл священнику своего имени.
— Раз вы знаете, как меня зовут, значит, я опять брежу.
— Не бредите, я же вам все объяснил. Так почему вас тянет ходить?
— Вот вы мне и скажите. Меня уже вдоль и поперек по всем медицинским справочникам исследовали. Искали других со схожими симптомами — живых или мертвых. И я всю свою жизнь ищу хоть один подобный случай.
— Есть ли, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»? — Проповедник покачал маленькой круглой головой. — Нет. Нет ничего нового под солнцем.
— Пусть так, но все равно, уверяю вас, я хожу не нарочно.
— Значит, всю свою жизнь вы упорно ищете рациональное объяснение, — подытожил священник. — Подразумевая, что оно должно быть. А если его нет?
— Должно быть.
— А как же пчелы, Тим? А дрозды? Пожары? Наводнения? Это все, по-вашему, тоже случайность?
Тим уставился на него, оторопев. Священник наконец улыбнулся утешительно и, перегнувшись через спинку скамьи, ободряюще похлопал Тима по колену. Потом подошел и помог подняться на ноги.
Тим шагал вперед сквозь листопад — мокрые листья всех цветов от медного до лимонного. Они пронзительно шелестели на ветру и слетали на землю целыми охапками. В Большой долине к северу от Пидмонта ему попался одинокий фермерский дом, потрепанный бурей. Крышу сорвало ветром, обшивку со стен тоже, на бортике бассейна висел передними колесами микроавтобус. Вокруг валялись раскиданные мелкие вещи, будто дом распотрошили, как мусорный мешок. В дверях громко ревел в пустоту малыш в одном подгузнике. К ребенку через поле бежала женщина. Тучи к этому времени уже разошлись, и бескрайнее голубое небо перечеркивал расплывающийся самолетный след.
Конъюнктивит начался у него на выходе из Покателло. Прошел у Огалаллы на северном берегу реки Платт и вновь вернулся на пустынном отрезке Восемьдесят третьего шоссе между Тедфордом и Валентайном, во время вынужденного крюка через барханы Небраски. Судороги в ногах донимали его в горах и долах, к равнинам Ларами став совершенно невыносимыми. На озерах близ Равенны посреди штата Небраска его одолел миозит — воспаление мышц, которое неизбежно влекло за собой почечную недостаточность. С ней он и загремел в больницу в Элизабете, Нью-Джерси, в десяти милях до финиша.
Из-за редкого мытья по коже, и без того изъязвленной волдырями и цыпками, пошло раздражение, а в городке Маунт-Этна у северной оконечности озера Икария в западной Айове его сразил опоясывающий лишай, превративший таскание рюкзака в изощренную инквизиторскую пытку. Когда у подножия Аппалачей от боли стало темнеть в глазах, он решил выкинуть рюкзак совсем.
Его донимали разные мошки, клещи, блохи и вши. Когда жара выпарила все воспоминания о ливне, чуть не утопившем его в Айове, Тим умудрился прошагать под палящим солнцем от Маунт-Плезанта до западной границы штата Миссисипи и осознал свою ошибку слишком поздно, когда кожа уже покрылась пузырями от ожогов. Весь Иллинойс и половину Индианы он с переменным успехом боролся с обезвоживанием и тепловым ударом, пока моча не стала темно-оранжевой, а потом и вовсе чуть не иссякла. У него развился рабдомиолиз — резкое и опасное повышение уровня мышечных ферментов, выбрасываемых организмом в кровь при серьезных травмах. Теперь, когда он ночевал в ветроломах на границе ячменных, кукурузных и соевых полей — лесополосах, защищающих посевы от капризов стихии, треплющей среднезападные равнины, в его крови кипел избыток калия, грозивший желудочковой тахикардией, которая могла убить его быстрее удара молнии. Кости в обеих ногах кто-то словно дробил долотом — тук, тук, тук на каждый шаг, шаг, шаг.
