Политических интересовали его сахалинские очерки. В письме от 11 июня 1897 года Манучаров напоминает родным: «Не помню и боюсь, не забыл ли я написать в позапрошлом письме о приезде на остров корреспондента „Одесского листка“ Дорошевича. Свои письма о Сахалине он будет помещать в этой газете, и вот недурно было бы выписать ее за те месяцы, когда они будут печататься и по прочтении пересылать мне». Из его же письма от 11 апреля 1898 года видно, что Манучаров был единственным на острове человеком, специально выписавшим «Одесский листок», чтобы читать очерки Дорошевича. Он давал номера газеты своим знакомым, в том числе сахалинским служащим, из чего можно заключить, что считал их заслуживающими внимания^[650]. Можно пожалеть, что более или менее развернутое мнение Манучарова нам неизвестно, а вот Штернберг откликнулся цитировавшейся выше обширной рецензией в «Русском богатстве» уже на книгу «Сахалин» в 1903 году.

Дорошевич же по причинам цензурного порядка ничего не мог рассказать о жизни политических. И только спустя девять лет, в 1906 году, в нескольких номерах «Русского слова» был напечатан его большой очерк «Политические на Сахалине»^[651], появление которого на страницах легального издания стало возможным благодаря цензурным смягчениям как следствию «манифеста о свободах». В самом начале текста идет существенная оговорка: «Между Чеховским посещением Сахалина и моим прошло 12 лет». Она вместе с другими косвенными свидетельствами позволяет утверждать, что Дорошевич вторично побывал на Сахалине в 1902 году. Упомянуть же о временном промежутке ему понадобилось для того, чтобы подчеркнуть, что если «с А. П. Чехова при въезде на Сахалин взяли честное слово, что он ни в какие беседы с политическими вступать не станет», то относительно него «даже этой осторожности не приняли» по единственной причине: чиновничество было твердо убеждено, «что в России никогда не наступит такого времени, когда можно будет писать хоть что-нибудь об участи „политических преступников“».

Чувствуется удовлетворенность тем, что это время все-таки настало. Но и в сугубо цензурные времена Дорошевич в очерке «Как я попал на Сахалин» сумел о рассказать о стойкости одного из политических, а точнее того же Манучарова. Его везли на каторгу на том же пароходе «Ярославль», на котором плыл корреспондент «Одесского листка». Естественно, Дорошевич не называет его фамилии, просто — «один из арестантов». И вот когда к нему обратился «на ты» старший помощник капитана Шидловский, этот человек попросил подобным образом к нему более не обращаться. В наказание за «нарушение дисциплины» арестанта посадили в «маяк», «медный столб, в котором помещается отличительный бортовой огонь» и «в котором еле-еле может стоять человек». В тропиках медь страшно раскаляется, и нахождение в таком «духовом шкапу» это невероятная пытка, могущая окончиться смертью. На все вопросы доктора (кружится ли у него голова и проч.), которые могли смягчить его участь, арестант отвечал отрицательно. И старший помощник капитана сдался, заключенного выпустили после того, как врач вынужден был заявить, что его жизнь находится под угрозой. Эта же история о том, как «приходилось защищать свое человеческое достоинство», пересказанная уже в очерке «Политические на Сахалине», в котором арестант обозначен первой буквой своей фамилии — М., вкупе с другими фактами «особого» отношения к политическим ссыльным (воспроизведена сцена безобразного оскорбления политического одним из младших помощников капитана во время отхода парохода, увозившего отбывших срок во Владивосток и прощавшихся с товарищами), дала основание для вывода о том, что «перевозка на пароходах Добровольного флота — одна из самых скорбных страниц в истории политического мученичества»^[652].

Зато на острове власть вовсю использовала «грамотных», как называли чиновники политических. Статистика, метеорология, подготовка всевозможных отчетов для Главного тюремного управления — здесь они были просто незаменимы. «Если мы что-нибудь знаем о наших дальних сибирских окраинах, — мы знаем это только благодаря политическим, — подчеркивает Дорошевич. — Не будь их — мы знали бы о каких-нибудь чукчах не больше, чем чукчи знают о нас <…> Мы расшвыривали тысячами нашу молодежь по тайгам и тундрам. И они нам приносили оттуда известия о природе, населении, нравах далеких и диких краев. Чиновники пили и грабили. Политические знакомили науку и общество с якутами, чукчами, гиляками, айнами, тунгусами».

Относительно вольный режим позволил тем из политических, кто был особенно увлечен этнографическими изысканиями, вести серьезную научную работу. Учеными с мировыми именами впоследствии стали исследователи быта айнов и гиляков Б. Пилсудский и Л. Штернберг. Дорошевич знает, что среди политических были и члены-корреспонденты Русского географического общества. И тем острее переживалось интеллигентными людьми подневольно-униженное положение, при котором окружной начальник мог спьяну или будучи в дурном настроении засадить того же заведующего метеорологической станцией в кандальную тюрьму или приказать выпороть.

Естественно, что особый интерес для журналиста представляли взаимоотношения простого народа и интеллигенции. Каторга в целом относилась к политическим враждебно, считая их «чиновниками», хотя и «без правов». У «пропагандистов» же впервые появилась возможность лицом к лицу вести беседы с теми, ради которых они всходили на эшафот, отправлялись в каторгу и ссылку. И вот тут-то выяснилось, что между людьми, проповедующими «уничтожение частной собственности», и теми, на кого рассчитаны эти призывы, существует глубокая пропасть. Для простых каторжан это прежде всего были «господа», «баре», которым не доверяли. «Темный народ» нутром почувствовал неправоту революционеров, жаждущих уничтожить частную собственность. «Чтоб ни у кого ничего не было? Чтоб все нищими стали? Очинно ловко», — возражали политическим простые каторжане. Это открытие было особенно болезненным для политических ссыльных, оказавшихся в непосредственной близости к «предмету» своего влияния. И каким мудрым, хотя и оказавшимся в итоге бесполезным, было наставление, данное старым каторжанином одному из политических: народ не на улицу, не на баррикады нужно звать, а просвещать его, лечить, «просто пожалеть».

Политические на Сахалине оказались в изоляции: со стороны чиновников — полное презрение к «лишенным всех прав», со стороны каторги — «недоверие и вражда к „господам“». И только сектанты, «православно верующие христиане», относились «к ним с любовью, доверием и уважением». Это не было идейным сближением, но прежде всего уважением к людям, «живущим духом, а не брюхом». Поражало, что «у этих людей, гонимых за убеждения, мало фанатизма и много глубокого, истинно просвещенного уважения к чужим мнениям и их свободе». Поистине, надо было приехать на Сахалин, чтобы ощутить природный народный демократизм, уходящий корнями в христианскую этику.

И среди политических обнаружилось преодоление привычного взгляда на «сектантские бредни». Один из них признал в разговоре с журналистом, что хотя «для пропаганды народ неподходящий», но по сути «в их жить по-Божьему» куда меньше буржуазности, чем в нашей «социальной справедливости»^[653]. Если бы эта истина проникла в мозги большинства революционеров! И совсем печально знать, что для этого нужна «общая» каторга. Но и на Сахалине политических перебывало за историю тамошней каторги всего около шестидесяти человек. Таковы статистические «ужасы царизма». Да и те революционеры, что побывали там, большей частью презирали религиозных «фанатиков». Не пытаясь «принять чью-то сторону», Дорошевич приводит в подробностях взаимные мнения друг о друге «наиболее терпимых» сектанта и политического, обнажая главную общественную необходимость — не пропаганды, а диалога народа и интеллигенции, просвещения и терпимости как пути возможного общего спасения. Читатель таким образом подводится к мысли, что не в революционной пропаганде, не в стремлении к насильственному слому жизни заключается исполнение того долга перед народом, которым болела русская интеллигенция, а в его просвещении, в работе на культуру общества, на преодоление темноты и бесправия. И сахалинские политические, ставшие на острове учителями, статистиками, метеорологами, этнографами, выплатили свой долг сполна. Их судьбы — прекрасное подтверждение правильности того пути, который избрала — увы! — только часть русской интеллигенции и который был перекрыт кровавой практикой революционного переустройства мира. Народнический период русского революционерства в известной части своей, отвергнувшей радикализм, террор, рождал просветителей и больших ученых, большевистский — только палачей и жертв.