Итак, формальности были улажены, Сахалин открывался, чиновники получили указание от губернатора острова оказывать «полное содействие господину Дорошевичу». Но он не обольщался, ибо знал, что главная трудность — «добыть настоящую правду» — впереди. Противодействие же властей неожиданно прибавило ему силы и даже стало «залогом» самостоятельности. Поэтому, заканчивая «Как я попал на Сахалин», эту «повесть о злоключениях журналиста», он посчитал нужным «выразить глубокую признательность всем», кто препятствовал ему в стремлении попасть на остров, потому что благодаря этому удалось избежать «величайшего несчастья — смотреть чужими глазами». Рассказывая «публике о том, как нашему брату-журналисту, лишенному всяких прав, приходится доискиваться истины», он особо подчеркивает: «Мне не показывали — я видел. Мне показывали то, что угодно. А я видел сам, что нужно было видеть»^[554].

Умение видеть, «угол зрения» — это чрезвычайно важно для изучающего каторгу. Об этом Чехов писал Суворину 11 сентября 1890 года: «Я видел все; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел»^[555]. И Дорошевич не раз возвращается к этой проблеме «зрения», утверждая право в больном, исковерканном мире каторги верить только своим глазам, оставаться «спокойным, бесстрастным, все проверяющим, во всем сомневающимся, все взвешивающим». «От горя, от страдания, от мерзости натуры, вольно, невольно — на Сахалине все изолгалось». Поэтому нельзя верить ни каторге, у которой «есть тысячи расчетов обмануть вас», ни служащим, у которых «есть расчет скрыть многое от вас». А, кроме того, презирая каторгу, они «не интересуются, не знают ее внутренней жизни»^[556].

Характерна сильнейшая увлеченность обоих писателей своим делом на Сахалине. «Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно, — сообщал Чехов Суворину, — и все дни был в сильнейшем напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано…»^[557] Дорошевич рассказывает о своем сахалинском распорядке: «Мой „рабочий“ день начинался в 4 часа утра и кончался в полночь, иногда заполночь. Трех-четырех часов сна было совершенно достаточно. Все, что я добился увидеть, так увлекло, захватило меня, что никогда за все время ни на секунду я не почувствовал усталости»^[558].

Немало схожего в ощущениях обоих писателей во время сбора материала. Но как существенно разнятся методы воплощения сахалинских замыслов. Чехов, как известно, собирался писать серьезное исследование, «диссертацию». О собранном материале в одном из писем сказано: «Хватило бы на три диссертации»^[559]. Намерение свое он выполнил в своеобразной форме, в которой специальные научные рассуждения и факты сочетаются с очерковыми наблюдениями и деталями. «Остров Сахалин» — книга, наполненная этнографическими, метеорологическими, почвенными, гигиеническими, социальными данными. Серьезности поставленной цели должна была служить и предпринятая писателем перепись каторжан и поселенцев, составившая почти десять тысяч карточек. Не случайно и название книги — «Остров Сахалин». Чехов именно описывает остров — его селения, его климат, его жителей, каторжных и поселенцев, их занятия, быт. Каторга господствует в этом описании, и в то же время писатель не стремится к детализации ее жизни, поскольку это не входит в его планы более широкого описания, хотя он и оценил значение своей книги как «литературного источника и пособия для всех занимающихся и интересующихся тюрьмоведением»^[560].

В связи с этой «особостью» чеховской книги существуют разные оценки «Острова Сахалина». Одна из них состоит в том, что книга написана не по-чеховски. Еще А. М. Скабичевский заявил, что Чехов «намеренно гасил в этой книге себя как художника» и «книга страшно проиграла от этого»^[561]. Близко знавший Чехова журналист М. К. Первухин в неопубликованном очерке о Дорошевиче посчитал нужным отметить: «Для того читателя, который оставил совсем „без внимания“ труд А. П. Чехова о Сахалине, труд, надо признаться, вымученный, предназначавшийся для представления в университет в качестве научной, то есть доступной только для ученых, для избранных, диссертации, — „Сахалин“ Дорошевича оказался истинным откровением и произвел колоссальное впечатление»^[562]. Спустя более полувека К. И. Чуковский, отдавая дань «благородным целям» писателя, пишет об «Острове Сахалине»: «Невозможно и догадаться о том, что эта книга написана мастером художественной прозы <…> На каждой странице ждешь, что Чехов сбросит с себя этот облик ученого, что он заговорит, наконец, на своем колдовском языке полнокровных, многознаменательных образов и что тогда мы не только поймем, но до боли почувствуем весь пронзительный ужас повседневного и внешне благополучного сахалинского быта»^[563]. Эренбург считал, что Чехов «написал о Сахалине книгу, лишенную элементов беллетристики; каторгу увидел честный врач и человек, обладающий совестью»^[564]. Сергей Залыгин видел в чеховской книге «дань социологии», утверждая, что здесь он прежде всего «статистик, врач-гигиенист, публицист»^[565].

По словам современницы Чехова и Дорошевича писательницы Августы Даманской, «Чехов-художник чего-то главного в Сахалине не уловил, и его книга в сравнении с книгой Дорошевича получилась какой-то анемичной, худосочной». «Когда об этом зашла речь в присутствии Дорошевича, — вспоминала она, — он с неподдельной досадой поспешил замять разговор, но вскользь объяснил неудачу Чехова, во-первых, его болезнью и еще тем, что для его мягкой гуманной души слишком большим испытанием был тогдашний Сахалин, „блюдом, не для всякого переваримым“»^[566].

Даманская писала свои воспоминания в 1950-е годы, находясь в весьма преклонном возрасте. Именно последним обстоятельством можно объяснить упоминание о болезни Чехова. Как известно, туберкулез стал основательно подтачивать здоровье писателя не до поездки на Сахалин, а после. Поэтому вряд ли Дорошевич мог привести такой резон, оправдывая «неудачу» Чехова. Что же до того, что каторга стала большим испытанием для чеховской души, то эти слова не выглядят аргументацией, объясняющей ту же «неудачу». Душа Дорошевича также была потрясена Сахалином. Понятно, почему он поспешил замять разговор. Ему, конечно же, было неприятно умаление сахалинского труда Чехова на фоне похвал в собственный адрес. И потому бестактными представлялись более подробные объяснения «в защиту Чехова». Разговор, упоминаемый Даманской, происходил вскоре после октябрьских событий 1917 года, а свое достаточно аргументированное мнение по поводу метода, избранного Чеховым в «Острове Сахалине», он высказал еще в некрологе писателю, в котором привел его собственные признания: «Кажется, чтоб покончить с этой репутацией „беспринципного“ писателя, Чехов и поехал на Сахалин.

Я поехал в отчаянии! — говорил он.

Изобилие статистических цифр, даже мешающее художественности чеховского „Сахалина“, — было продиктовано, по всем вероятиям, желанием Чехова доказать, что он „серьезен“, „серьезен“, „серьезен“ <…> В чеховском „Сахалине“ нет того художественного полета, какого мы вправе ожидать от Чехова.

Такой читатель, как Толстой, говорит о чеховском „Сахалине“: