Более чем полугодовое путешествие дало обильные впечатления, легшие в основу множества очерков, фельетонов, сказок и легенд. Он еще побывает не раз на Востоке, но это первое путешествие, естественно, особенно волновало. Сбывались юношеские мечты: он собственными глазами видел купол константинопольской Айя-Софии и берега Босфора, знаменитые мечети и индийские храмы, выступления яванских танцовщиц, «маленьких, грациозных женщин, похожих на миниатюрные статуэтки, вырезанные из лимонного дерева», и подвиги героев и полубогов в китайском театре… И все это переливающееся красками восточное великолепие — вместо надоевшей до смерти Дерибасовской, «неуклюжих танцоров одесского Гранд-отеля» и созерцания очередной драмы в городском театре, где «девицы вешаются на шею богатым покровителям в надежде, что добрый „дедушка“ расскажет им волшебную сказку…» А чтению одесских газет он предпочел курение опиума, во время которого слушал замечательные китайские сказки^[506]. Впрочем, могла быть и вполне «фарфоровая обстановка», посреди которой, попивая «душистый чай из маленькой фарфоровой чашечки», путешественник слушал «сказочку», которую рассказывала «миленькая китаянка», похожая «на маленькую фарфоровую статуэтку». Этими шутливыми признаниями он предваряет публикации своих китайских сказок, которые имели успех у читателя, о чем свидетельствует и «предисловие» к сказке «Маменька и дочка»: «Некоторый интерес, вызванный моими китайскими сказочками, побуждает меня снова обратиться за вдохновением к этому живописному, оригинальному и фантастичному уголку Востока»^[507].

Конечно же, его влекут и живописная экзотика и мудрая красота Востока. В древних обычаях и вековых религиозных традициях он ищет ответа на вопросы, которые человечество постоянно задает себе. Здесь он видит глубинный и неисчерпаемый источник «вечного знания». Поэтому так характерен для «фольклорной части» творчества Дорошевича мотив «о происхождении». Множество сказок и легенд он посвятит как происхождению человеческих достоинств и пороков, так и истории культов, богов, мифов и связанных с ними святых мест, возникновению преданий о таинственных точках земного шара и даже о технических открытиях, какова, к примеру, «Легенда о происхождении пороха». Впрочем, это может быть и легенда, посвященная истории того или иного города, селения («Легенда о происхождении Монако», «Легенда о происхождении кавказских минеральных вод»). Нередко в легенду «о происхождении» входят и непосредственные авторские наблюдения. В отправлявшихся в редакцию «Одесского листка» из разных портов, куда заходил «Ярославль», текстах восточных сказаний и легенд, как правило связанных с местами, через которые проходил корабль, Дорошевич не только «экзотичен», но и подчас фельетонно заострен. Легенду о происхождении Босфора, в которой Посейдон ударяет трезубцем «по полосе земли, отделявшей Черное море от Мраморного», он завершает неожиданным пассажем на тему «восточного вопроса», суть которого, как выяснили жаждавшие сойти на берег русские туристы, заключается в том, берут или не берут турецкие власти «бакшиш»^[508]. В сказании об Адене, где находятся знаменитые гигантские каменные цистерны, наполняемые дождевой водой, как и в аравийской легенде «Страшный суд», звучат вполне современные мотивы противостояния арабского фундаментализма и «неверных» европейцев^[509]; И уже не в легенде, а в очерковых набросках «Четыре призрака (Из записной книжки туриста)» он рассказывает о непримиримых радикалах «в мусульманском духовенстве», «распаленное воображение» которых «рисует им картины священной войны во славу Аллаха и его великого Пророка», верящих, «что мир будет принадлежать правоверным и что во всех храмах всего мира будут раздаваться гнусливые завывания софт»^[510].

Вместе с тем для Дорошевича очевидны и плоды колониальной политики на Востоке. В Индии он особенно почувствовал бесправие жителей страны в условиях, созданных там англичанами. Герой легенды «Сон индуса», тот самый Инду, «на котором английские леди катаются на дженериках, словно на вьючных животных», «дровосек, прачка, проводник слонов или каменотес — глядя по обстоятельствам», видит во сне, что он предстал пред высшими божествами индуистского пантеона, которые решили показать ему «вечную жизнь». Он увидел поистине счастливых людей, «настоящих праведников севера, востока, юга и запада», и одновременно ужасных чудовищ, превращающих «грешников в скорпионов, жаб, змей, прочих нечистых животных». Он услышал голоса предков, превратившихся в высокие пальмы, яркие цветы и плоды. И когда он проснулся от удара сапогом своего хозяина, назвавшего его «ленивой канальей», то улыбнулся, потому что «знал кое-что, о чем и не догадывался мистер Джон»^[511].

Эти публикации в «Одесском листке» явились продолжением «восточной темы» в творчестве Дорошевича, начавшейся несколькими легендами в «Московском листке». Но источником служат уже не столько книжные сюжеты, сколько собственные наблюдения и знания, приобретенные во время путешествий. Тема эта будет развиваться в нескольких национальных аспектах — арабском, индийском и китайском. Позже они оформятся в такие циклы, как «Сто золотых китайских сказок», «Турецкие сказки», «Индийские легенды», «Арабские сказки». Поначалу это произведения больше экзотического характера. Психологическая и социальная нагрузка в сказках и легендах этого времени, как в той же «Легенде о просхождении клеветников», еще относительно невелика. Экзотика преобладает в японских зарисовках «Гейши», публиковавшихся с подзаголовком «Игрушечные нравы игрушечной страны»^[512]. Хотя и они имели несомненное познавательное преимущество для читателя, мало осведомленного о японском быте. Тем более любопытной и даже смелой выглядит попытка Дорошевича уже с чисто художественными средствами вторгнуться в такую своеобразную тему, как семейные отношения в Китае. В иллюстрированном приложении к «Одесскому листку» в ноябре 1897 года публикуется «Му-Сян. Китайский роман»^[513]. Слово роман употреблено здесь как синоним любви. В центре этого небольшого по объему повествования трагические судьбы двух влюбленных, ставших жертвами переживших века жестоких феодальных порядков. Будучи произведением отличным от восточных сказок и легенд, «Му-Сян» вместе с тем примыкает к ним прежде всего характерной «сказительной» манерой. Его образы живые, реальные, и в то же время в них явственны черты народного предания, легенды.

Абсолютным контрастом в сравнении с застывшим в веках, медитирующим Востоком стал Запад — американские впечатления Дорошевича. Цикл очерков «Америка (Из моего путешествия по Соединенным Штатам)»^[514] представляет собой своего рода художественно-социологическое исследование, о чем говорят и сами названия — «Янки и его душа», «Американские газеты», «Американские адвокаты», «Янки в области литературы и искусства». Дорошевич развивает «американскую тему» в русской литературе и журналистике, начатую очерками Г. А. Мачтета, запечатлевшими жизнь США 1870–1880-х годов, после окончания гражданской войны, и продолженную повестью В. Короленко «Без языка», а затем публицистическими циклами М. Горького «В Америке» и «Мои интервью» (1906 г.). Сатирические краски преобладают в изображении самодовольного и суперактивного янки, для которого «доллар — это все!» Но при этом отмечается «понятное самохвальство богача, который ничего не получил по наследству, а все создал только своим трудом». Эти «беглецы из Европы» действительно создали «великую Америку», хотя многое претит в ней русскому журналисту. Прежде всего витающий над всем дух чистогана. В Штатах Дорошевич неожиданно увидел нечто сближающее их с Одессой, в преуспевающем янки обнаружились черты одесского миллионера. И тому и другому близка забота богачей, содержащих публичные дома, о высокой нравственности. Он был свидетелем сцены, когда в нью-йоркском порту отправляли на пароходе обратно в ее страну молодую беременную итальянку, и, естественно, возмутился этой буржуазной «добропорядочностью»: «Америка, улицы которой по вечерам переполнены падшими женщинами, приходит в ужас от девушки, готовящейся стать матерью».